Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов

— Кто это набезобразничал?

Малый побледнел и так и остался с подсолнухом во рту, который он только что разгрыз.

— Это все он наработал, — сказал рабочий, — мы ему тут целые лекции прочли, а он в то время и еще горсти две слущил.

— Плати, — сказал коротко милиционер и полез во внутренний карман шинели за книжкой с квитанциями.

— Я больше не буду, дяденька, — заговорил малый, — я забыл, что нельзя.

— Ничего, лучше будешь помнить, — отозвался рабочий. — Вот, ей-богу, до чего хорошее средство: десять человек ему сидели говорили и уговаривали — ничего, а подошел один, и не спорит, только прощенья просит.

— Так только и можно обучить, — сказала одна из баб, — этот хоть озорничает, а другой просто по привычке валит все около себя.

Малый, совершенно присмиревший, качая головой сам с собой, полез в карман и достал из кожаного кошелька рублевку.

— Вот тебе и заработал, — сказал он сам с собой.

— Ничего, зато в последний раз, теперь хорошо помнить будешь, — сказал рабочий и щелчком бросил докуренную папиросу на платформу.

Милиционер выдал малому квитанцию и повернулся к рабочему:

— Плати, — коротко сказал он.

Рабочий удивленно раскрыл глаза:

— Что — плати?

Милиционер молча указал на брошенный окурок.

— Чтоб тебе черти! Неужто это я бросил? Товарищ, я подниму!

— Плати!

Рабочий вынул кошелек и достал рублевку: молча взял квитанцию и пошел. Отойдя несколько шагов, он озлобленно махнул рукой и, плюнув, сказал:

— Насажали вас тут, чертей!

Человек в брезенте посмотрел ему вслед.

— Ничего, милый, лучше помнить будешь. И до чего верное средство, ей-богу! Даже спорить не стал.

1932

Теплый ветер

Новый заведующий издательством устроил совещание с писателями, на котором сказал:

— Мои предшественники вели, на мой взгляд, неправильную политику: они избегали изображения отрицательных явлений и иногда расписывали о необычайных достижениях там, где нужно было кричать «караул» и тащить этих достиженцев на скамью подсудимых.

— Аллилуйя, значит, петь достаточно? — спросил один из писателей, сдвинув очки на лоб и посмотрев на заведующего.

— Довольно, — сказал тот — А то писать так, и только так, — значит представлять хозяину фальшивые счета…

Речь заведующего произвела на писателей глубокое впечатление.

— Наконец-то теплым ветром повеяло!

— Вот, например, — продолжал заведующий, — я знаю, что в сахарной промышленности назревает жестокий прорыв, потому что руководство попало к заведомым оппортунистам. Я предлагаю писателям проехать в сахарный район и написать повесть или лучше роман на тему об этом прорыве, чтобы общественность всколыхнулась от тревожного сигнала.

Итак, товарищи, за дело! Поезжайте, пишите не спеша и по совести.

Прошло пять месяцев. Однажды секретарь издательства вбежал к заведующему и, потрясая какою-то рукописью, крикнул:

— Вот она, матушка, получил!

— Что, или о сахаре?

— О нем, дьяволе!

— Ну и что?

— З-замечательно! Вот действительно теплым ветром повеяло.

Заведующий взял рукопись и ушел к себе. На другой день он позвал секретаря и взволнованно сказал ему:

— А знаете, ведь и в самом деле значительная по своей новизне и правде вещь.

— Верно, верно.

— И как ловко и беспощадно дана у него картина обжуливания, очковтирательства — ив отчетах по сдаче сырья и повышению процентов продукции и ударности выполнения плана. Тогда как в действительности половина выкопанной свеклы поморожена, а целая четверть ее осталась в земле. Вот вам и план.

— Да, да.

— И заметьте, что даже конца не смазал, не свел все к благополучному концу, как в добродетельных и идеологически выдержанных романах.

— То-то и ценно. Литература должна иметь право ставить в интересах той же власти тревожные вопросы при самом зарождении отрицательных явлений, а не после их разрешения административным путем. А то это все равно что вызывать пожарных, когда пожаруже потушен. — сказал секретарь. — Писатели водно слово говорят, что теплым ветром с вашим выступлением повеяло. Теперь, говорят, можно и об энтузиазме писать.

Заведующий задумался, потом посмотрел на рукопись, как бы вспомнив о ней, и сказал:

— Да, именно теплый ветер.

Потом, почесав брови, прибавил:

— Только вот тут какое обстоятельство: он взял председателя сахаротреста как оппортуниста и даже жулика. Но ведь это не газетная статья, а роман… значит, касается не одного конкретного случая, а является обобщением… Понимаешь, какие выводы из этого могут сделать?

— Понимаю, — сказал секретарь, — это выходит, по-нашему, что все председатели сахарных трестов оппортунисты и жулики.

— А почему только сахарных? — сказал заведующий. — Туг, брат, могут понять шире и обвинить нас в том, что мы хотим такими представить вообще всех председателей всяких трестов.

— Это верно, — согласился секретарь и прибавил: — А почему только председателей трестов? Могут вывести заключение, что всех коммунистов хотим такими представить, потому что ведь председатели трестов-то — коммунисты.

Заведующий почесал в затылке.

— Да, вот это загвоздка. Неужели придется отказаться от романа?

— Невозможно! О нем, оказывается, уже везде раззвонили, все знают, что мы готовим замечательный разоблачительный роман. Председатели трестов и совхозов в панике, потому что у многих есть одинаковые грешки. Все боятся узнать самих себя в романе, а главное, боятся, как бы другие не узнали в них героев романа.

— Как же тогда быть?.. Может быть, его немножко сгладить? Как думаешь? Чтобы не было уж очень больших резкостей?

— А что ж, можно, — согласился секретарь.

— А роман от этого не пострадает?

— Нет, ничего, — ответил секретарь, не задумываясь.

— А вдруг автор не согласится на переделки?

— Нет, согласится, они у нас уже привыкли. Да ему и отдавать не нужно, у нас Михаил Иванович хорошо переделывает. Он уж приспособился к требованиям цензуры.

— Ну тогда великолепно, — сказал заведующий. — Обратите его внимание на то, что у автора изображена измена мужа, спутавшегося с фокстротной девицей, ревность жены. Все это жизненно верно, но как-то неудобно по отношению к коммунисту, какая-то обывательская психология. Жена стоит на морозе, чтобы нарочно простудиться. Как-то иначе это нужно сделать.

— Михаил Иванович учтет все.

— Потом, в романе половина свеклы осталась в подвале, подвоз организован безобразно, подводы ждут очереди по целым суткам и уезжают обратно. Pie же тут хоть сколько-нибудь видна большевистская работа? Если такая работа показана в романе, то, значит, речь опять идет не об одном конкретном случае, налицо опять обобщение.

— Понятно само собой.

— Ну, ладно, валите. Мне потом просматривать не нужно будет?

— Что ж после Михаила Ивановича просматривать? Я и то не