Горм, сын Хёрдакнута - Петр Воробьев

– Вот куда Борко-то надо определить, по имени его, – решил Святогор. – В борах наших заповедных лешие, чаятельно, тоже до свежей святошинки охочи… Лю-ю-ют свет Волкович, нам-то сбереги малость?

Воевода, хмыкнув, разлил еще остававшийся в кувшине мед по чарам. За исключением двух учеников, все собрались вокруг стола.

– Не ставленый, – разочарованно изрек Былята.

– За пять копеек ставленого меда захотел? – староста усмехнулся.

– Весь ставленый да хмельной Йормунрекова ватага свезла, – напомнила Звана. – А новому лет пятнадцать выдерживаться, если не дольше.

– И вареный неплох, – добавил Лют, смачно облизнувшись. – Вторая чара лучше пьется.

– Тебе, воевода, пьется, а нам дно достается, – укорил жрец.

– Первая колом, вторая соколом, а остальные мелкими пташками, – согласилась Звана, с чем-то подозрительно напоминавшим ехидство в голосе.

– Учитель, в склянку капает что-то! – сообщил Хомун.

Святогор поставил недопитую чару обратно на стол, обтер бороду, и, скрипнув искусственной ногой, вернулся к диковине. Уровень жидкости в стеклянном пузырьке под змеевиком медленно прибывал. Когда ее набралось примерно на палец, староста подставил под трубку другой пузырек и пустил первую посудину по рукам. Содержимое, как и писал Плагго, имела резкий запах.

– Есть и у меня догадка, – Ушкуй, помогая себе полотенцем, чтоб не обжечься, снял со светильника, горевшего на столе с кувшином, слюдяное навершие.

Землепроходец плеснул из склянки на пламя. Его языки всполыхнули чуть не до потолка, маленькая лужица, пролившаяся на столешницу, занялась колдовского вида бледным огнем. Все, кроме старосты и воеводы, отшатнулись.

– Из браги сделано, стало быть… – Лют дунул на лужицу, погасив синеватое свечение, макнул в жидкость палец, лизнул, и выпучил глаза.

Глава 74

– Потом старик посмотрел на меня и сказал так:

«Он кликнул клич: «Мои народы!Вы все рабы, я – господин,И пусть отсель из рода в родыНад нами будет бог один[171].»

Я спросил его: «Это ты про Йормунрека?» Он на меня снова посмотрел, наклонил голову, как филин, и всё, сон кончился. Я только успел слова записать.

Горм показал оберег Йоккара.

– Так что был за корабль, на котором вы плыли?

– Не то из серебристого дерева, не то из странного металла. Форштевень изогнут наподобие лебединой шеи, а вместо и мачты, и паруса – огромная лопасть, как передний плавник горбатого кита.

– Ты побывал на корабле запада! – Тира с удивлением взглянула на Горма.

– Да нет, корабли запада, они поменьше наших и до недавнего времени делались на каркасе из дерева, обтянутом шкурами. Спроси вон у Саппивока.

– Не того запада, а запада мистического, – дева премило примешала этлавагрское слово к танским. – Из земли, что вы зовете Ут-Рёст.

Горм задумался. По сказкам, суда с пропавшего острова представлялись ему похожими на кнорры, только с бортами повыше, с обшивкой из серых деревянных чешуек, как крыша чертога Свентаны в Альдейгье, и с птичьей резьбой вместо звериной. С другой стороны, корабль из сна…

– Кром… Твоя правда.

Тира, лежавшая спиной кверху на тигровой шкуре (зверь в полоску, оказалось, и впрямь существовал), попыталась устроиться поудобнее, ее лицо на миг исказилось болью. Выражение Горма, надо полагать, слишком очевидно отразило его сочувствие, потому что анасса заметила:

– Ярл, тебе не стоит взваливать всю тяжесть земного круга и его несправедливостей на свои плечи. Наша теология, учение о богах, утверждает, что несправедливость – побочное последствие данной нам свыше свободы воли.

– Не в обиду, владычица, но тебе можно то же поставить в упрек. Хватит корить себя за проигранную битву. У вас не было времени собрать флот и в помине не было воинов, чтобы защитить даже те корабли, что были построены. Нельзя за одну луну из кого угодно сделать бойца. На севере, даже последнего карла отец начнет учить работе с мечом и щитом до того, как мальчонке стукнет десять.

– Я не за это себя виню.

– А за что же?

– Йормунрек…

«Опять Йормунрек,» – подумал Горм.

Дева нахмурилась, задумавшись, и продолжила:

– У меня было не меньше трех возможностей его убить. Когда меня обыскивали…

Ее лицо отразило брезгливое пренебрежение.

– Они не нашли клинка в волосах. Первая возможность, когда он меня развязал. Вторая, когда я перед ним плясала.

Горм живо представил это, мысленно нарядив Тиру в то, что на ней было, когда они впервые встретились в плавучем чертоге конунга, и мысленно же согласившись, что зрелище запросто полностью отвлекло бы даже самого бдительного воина от мыслей о необходимости быть начеку.

– Но я подумала… Меня прочили ему в жены. Может, лаской добьюсь большего влияния для гегемонии в новой державе… А не получится, отравлю.

«Если кто вообще мог бы быть женой конунгу, то только ты,» – подумал ярл. – «Вдвоем, вы бы на весь круг земной руку наложили. Такая трезвость мысли – это даже страшновато.»

– Сказала… «А теперь делай со мной, что хочешь.»

Горм невольно сглотнул.

– Он улыбнулся. Сбил меня с ног, – движением пальцев, высовывавшихся из лубка, Тира показала подсечку. – И сапогом сломал мне руку.

Ярл в гневе хлопнул себя по колену. Дева, погруженная в мысли, продолжала:

– Тут он наклонился… Прямо к моему лицу… Третья возможность. Я вытащила клинок левой рукой… В мозг через глаз, или в горло? Выбрала первое. Но было так больно… Вместо глаза, попала в лоб. На его крик, пришли старец… Торлейв… и жрец… Фьольнир.

– Что ж тебя не предупредили, – печально сказал Горм. – Есть много таких, кто не понимает слова «нет.» А наш конунг, он не понимает слова «да.»

Глава 75

На втором ярусе ухожа одуряюще пахло лиственничной смолой и лекарственными травами. Вокруг, землю уже покрыл снег, но Ульфберт и Нидбьорг, скинувшие всю одежду, мало замечали прохладу в тесном и полутемном помещении. К тому же, кузнец предусмотрительно приволок с собой пару волчьих шкур и здоровенное шерстяное покрывало с вытканным на нем Рагнарёком.

– Снари рассказывал, как он прорывался через Йормунреков флот, после того, как Горм Йормунрека у Скиллеборга одурачил. А после следующего круга пива, Ньолл принялся свою молодость вспоминать: «Несут меня раз пьяного драться…» – дочь мельничихи хихикнула. – На что ты уставился, точно впервые видишь?

– Смех, он делает замечательные вещи с твоими персями, краса моя… И они на меня точно смотрят… Глаз не отвести…

– Глаз или рук?

Разговор за ненадобностью прекратился.

– А не перебраться ли тебе в Хейдабир? – предложил очень довольный кузнец, на боку пристроившись рядом с девой на шкуре.

– К солнцевороту не выйдет, а под равноденствие… – томно прикинула Нидбьорг. – Надо только родителей наших познакомить…

Ульфберт неожиданно замолк.

– Что молчишь-то?

– Да сирота я. Мать в море утонула, отец тоже умер.

– Ой, бедняжка! Я приемного батюшку в набеге потеряла, – Нидбьорг сочувственно провела рукой по коротко стриженным светлым волосам кузнеца. – Стой, так ты ж не знаешь, кто мой настоящий отец!

Ульфберт наморщил нос:

– На вороном жеребце ездит, на нарвалов охотится, и при нем всегда рыженький песик?

– Как ты догадался? – глаза девы расширились.

– Золотом-серебром тебя с ног до головы одаривает? Доченькой зовет? – кузнец повеселел обратно.

Засушенной веточкой зверобоя, он провел по плечу Нидбьорг, освещенному лучиком Сунны, пробивавшимся сквозь щель меж двух горбылей, и стал думать, по чему еще бы провести, приговаривая:

– Эх, если б можно было тебя, вот как ты сейчас есть, в бронзе отлить, века бы народ любовался. Полым литьем, по воску. Серебра и ложной сурьмы добавить, чтоб сплав был светлый, как твоя кожа, и блеск держал. Только боюсь, искусства моего не хватит. Да и неповадно какому попало народу на красу такую глазеть.

– Ты с со своей бронзой, что тот лесоруб – в лесу все разговоры о девах, а с девами – о лесе!

Оба рассмеялись. Нидбьорг продолжила:

– Хоть какая-то родня у тебя осталась, чтоб было кого в свидетели позвать, когда будешь Хёрдакнуту подарки дарить?

– Брат, – кузнец вновь приуныл.

– Так что ж в том плохого?

– Последний раз встречались, убить меня хотел.

– Помиритесь, хотел-перехотел! Дело братское.

– Навряд ли. Двух других моих братьев уже убил.

– Что ж это за злодей-то такой? – упоминание о двойном убийстве вывело деву из состояния послесоитийной благости.

– И материну родню, считай, всю извел, – продолжал сетовать Ульфберт.

– Ой, беда-то какая, – нахмурилась дева.