И жить еще надежде… - Александр Городницкий

В самолете тем временем замигали сигнальные лампы, призывая пассажиров занять свои места и пристегнуть ремни. Шумная ватага израильских школьников в голубых спортивных костюмах с могендовидом на спине, возвращавшаяся с каникул из Бельгии, неожиданно присмирела и притихла. Битые два часа перелета от Варшавы они шумели и веселились, никакого внимания не обращая на укоризненные взоры окружающих. Девчонки мазали губы только что купленной помадой и примеряли кофточки ужасающих расцветок, мальчишки орали и пили пиво. Здесь же они враз подобрались и умолкли. Когда самолет пошел на посадку, они не сговариваясь, но довольно дружно запели гимн.

Вообще дети, пожалуй, главное, что поражает в Израиле. В этой стране ты постоянно живешь в их окружении, поскольку Израиль — прежде всего страна детей, и, как думается поначалу, весьма распущенных. Так показалось в первое время и мне, когда я видел бойкие стайки школьников, вольготно лежащих на полу в залах музея или с неимоверным шумом вылетающих на улицу из школы (конечно, не в религиозных кварталах). Наша приятельница, хрупкая девушка небольшого роста, работавшая учительницей, рассказала, как на своем первом уроке в иерусалимской школе она, войдя в класс, увидела, что на учительском столе развалился здоровенный верзила-старшеклассник. При виде вошедшей учительницы он даже не шевельнулся, хотя звонок уже прозвенел. «Встань немедленно, — урок начинается», — строго сказала учительница. «Не смеши меня», — ответил он, не меняя позы.

Призывы к строгости и наказаниям здесь сочувствия у окружающих не вызывают. Детей как-то не принято строго карать за провинности. Может быть, именно поэтому они всегда ощущают себя хозяевами положения и этим отличаются от наших затурканных и затетешканных маленьких москвичей.

Что-то подобное я видел потом и в США. В Нью-Йорке специальные помощники полицейских на улице останавливают уличный транспорт во время перехода детей, и дети переходят через дорогу, совершенно не торопясь, явно продлевая удовольствие власти над взрослыми. Мне рассказывали, что американские родители не могут отшлепать своего отпрыска, поскольку тот имеет право в этом случае вызвать полицию, и не в меру ретивого отца будут судить за насилие над личностью.

Детям здесь с малолетства внушается уважение к личности каждого, чувство собственного достоинства, и эффект это дает удивительный.

Как я уже упоминал, в первый раз мы приехали с женой в Израиль по гостевой визе, но Игорь Губерман организовал для меня несколько выступлений в Иерусалиме, Тель-Авиве и других городах, на которые приходили давние друзья и знакомые. Встречи с ними возвращали нас назад, в те времена, когда они уезжали из СССР, перемещаясь как бы в небытие, поскольку расставались мы тогда без всякой надежды увидеться в будущем. Нет возможности подробно воспроизвести все эти грустнее и радостные минуты встреч и воспоминаний. Мы-то состарились, а они как будто остались молодыми, такими же, как много лет назад, когда уезжали, как будто жили мы в разных системах времени.

Поражал однако общий тон ностальгических воспоминаний, нашедший отражение в разговорах друзей или в вопросах, которые содержались в многочисленных записках, полученных на выступлениях от совершенно незнакомых люден: «Ну, как там у нас?» Удивительные люди! Покинув свою злополучную Родину, оказавшуюся для них безжалостной мачехой и сделавшую их людьми второго сорта, отлученные ею от гражданства и ограбленные напоследок, официально объявленные в свое время врагами и отщепенцами, они упорно продолжают любить ее, не помня причиненного им зла. Помнят только, как прекрасно было когда-то «у них» в Харькове, Ленинграде, Москве. В то же время, когда в ответ на упомянутый вопрос узнают, что обстановка в России не улучшается, несколько успокаиваются.

Поневоле вспоминается грустный анекдот о том, как двое русских угнали самолет и, уже благополучно миновав границу, летят над Западной Европой и размышляют, то ли нм здесь приземлиться, то ли прямо в США лететь. И один вдруг спрашивает другого: «Петя, а может, мы зря все это сделали?» — «Как это зря? — возмущается второй. — Жить же нельзя в этой нищете и беспределе. А за границей житье — первый сорт». «Все так, — говорит первый, — да только, говорят, там за рубежом такая болезнь есть, ностальгия называется». — «А это что за болезнь? Никогда не слышал». — «Ну скучать будешь, тосковать все время по березкам родным, по русской речи». — «Вася, ты что, с ума сошел? Мы что, евреи, что ли?»

На первом же концерте в Иерусалиме в перерыве ко мне подошел седой человек с советскими орденскими колодками на пиджаке и, утирая глаза платком, сказал: «Я старый полярный летчик. Почти полвека летал в Арктике, с немцами там воевал. Вашу песню про полярных летчиков много лет знаю, думал — народная. Можно я к вам после концерта подойду про Арктику поговорить? А то ведь тут не с кем». После этого он сокрушенно покрутил головой и грустно добавил: «И кому нужна в Израиле полярная авиация?»

В пустыне Негев, в городе Арад, я неожиданно встретился со своим давним начальником — бравым когда-то морским подполковником Николаем Николаевичем Трубятчинским, под началом которого я проплавал немало лет в Атлантике на военном паруснике «Крузенштерн». Николай Николаевич происходит из заслуженного морского рода.

Сюда перебрался из Мурманска, где руководил крупной морской геофизической экспедицией, вслед за своей еврейской женой. Женщиной энергичной и лишенной комплексов. Теперь бывший моряк сидит, вздыхая, у окна, за которым пылает в закате пустыня Негев, и вспоминает прошлое. После встречи с ним появилась песня:

Подполковник Трубятчинский, бывший сосед по каюте,С кем делили сухарь и крутые встречали шторма.Не качаться нам впредь в корабельном суровом уюте.Где скрипят переборки и к небу взлетает корма.Опрокинем стакан, чтобы сердце зазря не болело.Не кляните судьбу, обо всем не судите с плеча!В Зазеркалье у вас все читается справа налево, —В иудейской пустыне нашли вы последний причал.Подполковник Трубятчинский, — в прошлом надежда России!Он сидит у окна, и в тазах его черных — тоска.Позади океан, ядовитой пропитанный синью.Впереди океан обожженного солнцем песка.Подполковник Трубятчинский, что вам мои утешенья!Где бы ни были мы и какое б ни пили вино,Мы — один экипаж, все мы жертвы кораблекрушенья,Наше старое судно ушло невозвратно на дно.Подполковник Трубятчинский, моря соленого житель,Как попасть вы смогли в этот город безводный Арад?Надевайте погоны, цепляйте медали на китель,И — равненье на флаг, — наступает последний парад!..Возвращение в рай, а скорее — изгнанье из рая,Где ночные метели и вышки покинутых зон…Подтянувши ремень, обживает он остров Израиль, —Наших новых времен, наших новых морей Робинзон.

Встречаясь с аудиторией в разных городах — Иерусалиме, Тель-Авиве, Хайфе, Беер Шеве, я все время испытывал то же ощущение, что и приезжавший в Израиль незадолго до меня Юлий Ким, который, внимательно посмотрев со сцены в зал, заявил: «Мне кажется, что я уже перед вами однажды выступал».

Забавная история произошла на одном из первых вечеров в Иерусалиме, в Русском культурном центре, где большой по израильским масштабам (на четыреста человек) зал был набит до отказа. Игорь Губерман, открывая вечер, неожиданно представил меня так: «Ну, вы все, конечно, знаете его песни и стихи, раз пришли сюда его слушать. А вот я вам сейчас скажу о нем то, что вы наверняка не знаете. Так вот запомните, — это первый в мире еврей, который погружался в океане на глубину пять километров». Невероятный шум поднялся в зале. Я мог уже ничего не петь и не читать, — вечер был все равно обречен на успех.

На следующий день иерусалимские русскоязычные газеты поместили мои наспех снятые портреты, снабженные подписями «Наш Гагарин», «Гость страны» и еще что-то несусветное в этом роде. Я разозлился и выразил Игорю свой энергичный протест, на что он со своей обычной непробиваемой улыбкой заявил: «Чего ты шумишь? Ты лучше проверь». Вернувшись в Москву, я и на самом деле занялся проверкой. К тому времени еще не так много людей погружались на глубоководное дно океана в батискафах, так что имена их было установить нетрудно.

Благополучно миновав знаменитые имена Пикара и Жака Ива Кусто, которые, конечно, были вне подозрений, я споткнулся было об одного канадца с подозрительной фамилией Фишер, но он на мое счастье оказался немцем. Я уже почти выходил в финал и вдруг вспомнил, что при самом первом моем погружении на «Пайсисе» в Тихом океане на атолле Хермиг в 1978 году командиром аппарата был Саша Подражанский, который, как и я, Александр Моисеевич. Сердце мое заколотилось. Я помчался в отдел кадров своего института и не помню уже под каким предлогом выпросил его личное дело. Ура! Оказалось, что мама у него русская. Так что Губерман, как ни странно, оказался прав. На банкете по поводу моего пятидесятилетия директор института поднял тост за меня с такими словами: «Во всем мире не более пятидесяти человек, которые побывали на дне океана». Сидевший рядом писатель Фазиль Искандер мрачно добавил: «Не считая утопленников».