Лоренс Оливье - Джон Коттрелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Звание пэра позволило ему вновь проявить любовь к ритуалу, заложенную в нем отцом и развитую пышными церемониями высокой церкви Всех Святых; проявить то глубоко коренящееся в нем почтение к традиции, на которое не могло подействовать даже заигрывание с вероотступниками, ополчившимися на истэблишмент, — Осборном и Тайненом. В то волшебное мгновение, когда облеченный горностаевой мантией Оливье занял место в палате лордов, вдруг показалось, будто с 40-х годов ничего не изменилось. Будто англичане остались непобедимы в футболе, империя не распалась, не было ни Суэца, ни Джимми Портера, ни цинизма общества, где все дозволено. Британия вновь высоко подняла голову, и во плоти и крови возник всем знакомый дух того принца, который, став Генрихом V, придал величие патриотическим чувствам и помог укрепить сокровенную веру миллионов людей в то, что “британское” действительно значит “лучшее”.
Любопытным образом вновь сложившемуся представлению oб Оливье как о государственном деятеле способствовали по случайному совпадению солидные роли, которые он играл в своих последних фильмах. Кинозрители узнавали лорда Оливье не в потрепанной фигуре Арчи Райса, но в лорде Даудинге, бывшем главнокомандующем истребительной авиации, в “Битве за Англию”; сэре Джоне Френче, начальнике генерального штаба, в картине “О, что за прекрасная война”; директоре школы м-ре Крикле в “Дэвиде Копперфилде”; герцоге Веллингтоне в “Леди Каролине Лэм”. Среди всех этих небольших ролей Оливье-клоун напомнил о себе лишь однажды, показав в “Прекрасной войне” убийственный карикатурный портрет старого фельдмаршала, запрещающего офицерам танцевать модное танго. Благодаря этому увешанному медалями шуту Оливье заслужил неудовольствие сына сэра Джона Френча и английского “Оскара” — награду Общества искусства кино и телевидения за лучшую эпизодическую роль года.
Начальник генерального штаба, появлявшийся в фильме на четыре с половиной минуты, был сыгран в лучших традициях Оливье: за внушительным обликом обладателя золотых галунов чувствовалась тонкая насмешка над самим собой. Роль герцога Веллингтона тоже оказалась для него весьма подходящей. В 30-е годы на Оливье произвела сильное впечатление биография этого полководца и государственного деятеля, написанная Гведаллой; особенно его поразило то, что Железный герцог был непроницаем для лести и никакие похвалы не могли ни обмануть победителя, ни вскружить ему голову. Последовав примеру героя, актер преуспел в искусстве самоуничижения и здравом умении посмеяться над собой. Сидя у телевизора, он способен издеваться над своей игрой куда беспощаднее, чем на то отважится любой сатирик или критик. Даже когда показывали “Долгое путешествие в ночь”, он переключил телевизор на “Альфи” Майкла Кейна. “Я люблю смотреть хорошую игру, а от своей меня тошнит”, — заявил он.
Чарлтон Хестон познакомился с Оливье на обеде у Уильяма Уайдера во время съемок “Спартака”. “По-моему, еще не бывало, чтобы актер так властвовал над своей эпохой и своими коллегами, как властвует над нашим временем и всеми нами Оливье. При этом я увидел весьма любезного человека, всех привлекавшего к себе; самым поразительным в его поведении было то, что весь вечер он рассказывал анекдоты, выставлявшие в смешном свете его самого”. Схожие воспоминания остались у Керка Дугласа, игравшего с Оливье в “Спартаке” и “Ученике дьявола”: “Меня совершенно ошеломили его простота и скромность. Я до сих пор не встречал такого легкого партнера. Помню, как я обратился к нему за советом и он помог мне очень скромно и незаметно. Для меня, всегда готового что-то посоветовать или покритиковать, было откровением, что Ларри так сдержан в суждениях, несмотря на свой огромный опыт. У него есть свойство, какого я никогда не встречал ни у кого из представителей нашей профессии. Он превратился в легенду, которая в определенном смысле больше осеняет окружающих, нежели возвышает его самого. Оливье всегда был уникален — особенно для других актеров, склонных себя чернить. Часто они не слишком уважают себя как актеров. Но человек, подобный Оливье, возвышает всю профессию. Он придает ей то достоинство, которого из-за своего непрочного положения лишено столько актеров, и потому они просто набрасываются на это достоинство, цепляются за него, обнаружив в ком-нибудь другом”.
На общественном поприще самоуничижение Оливье выглядит порой чрезмерным. Участвуя в телевизионной беседе в ”Шоу Дика Кэветта”, он демонстрировал свою скромность с выдержкой марафонца, но “демонстрация” — тщательно продуманная и отрепетированная — была налицо. Такой стиль присущ многим актерам. Выступая в “Шоу Дэвида Фроста”, Ричард Бартон надел ту же маску преувеличенной и трогательной смиренности. В результате публика en masse видит Оливье, имеющего лишь отдаленное отношение к Ларри, каким знают его близкие друзья. Публика видит некий компромисс между Ларри, наделенным искренней, открытой натурой и вкусом к коварным шуткам, и отстраненным, погруженным в себя сосредоточенно-властным Ларри.
Однажды Джоан Плоурайт и Кеннета Тайнена спросили, какой образ возникает в их сознании при упоминании его имени. Независимо друг от друга оба дали один ответ — лев. Леди Оливье сказала: “В нем есть что-то звериное, напоминающее мне царя джунглей. Некое одиночество, с которым он рыщет вокруг и обозревает свои владения, некая неприкасаемость, недоступность".
Публике не дано видеть Ларри-льва на сцене самой жизни. По словам Тайнена, “в нем есть закупоренная ярость, и именно она придает его игре такую властность и пронизывает ее чувством опасности. Часто ощущаешь, что лишь ценой огромных усилий он сохраняет вежливый тон с людьми, которых хотел бы не просто избежать, но даже сильно ударить. Вот почему, согласившись выступить с речью, он принимает позу полного смирения, изумляющего всех, кто его знает. Прикидывается этакой вянущей фиалкой. А ты знаешь, что он был бы рад, если бы этих людей разорвало”.
Однако в целом Оливье установил ту гармонию между своим общественным и частным поведением, какая только доступна человеку его темперамента. Примером актера, который годами не мог обрести нужного равновесия, может служить Франчот Тоун, едва не погубивший тем самым свою карьеру. Позднее, расписываясь в своих ошибках, он заметил: “Актеры находятся в уникальном положении. Они обращены в себя и в то
