Формула памяти - Никольский Борис Николаевич

И Милу в детстве не обошло горе. Миле было семь лет, когда отец бросил семью. Мать осталась с двумя дочками. И этот резкий переход от жизни, где все было так ясно и понятна, к жизни совсем иной — со слезами матери, с вечной нехваткой денег, с унизительным сознанием, что их «бросили», — оказался очень болезненным для Милы. Тяжелое положение семьи усугублялось еще тем, что мать постоянно растравляла нанесенную ей рану, доводила себя до нервных истерик, до сердечных припадков. Один из таких приступов стал для нее последним. На «скорой помощи» ее увезли в больницу, и из больницы она уже не вернулась.

— А ты видишься со своим отцом? — как-то, еще в начале их знакомства, спросил Милу Малахов.

— Нет, что ты! — ответила Мила. — Я не хочу его видеть.

— Но все-таки это твой отец…

— Тебе трудно понять. У вас в семье были совсем другие отношения. А я не могу ему простить. Мне иногда кажется — я ненавижу его. Если бы не он, и мама бы столько не мучилась, и мы…

В общем-то Мила не любила рассказывать об этой поре своей жизни, и Малахов не досаждал ей расспросами — ему казалось, что, расспрашивая, он может невольно причинить ей боль. К тому времени, когда они познакомились, Миле исполнилось двадцать, она окончила книготорговое училище и работала продавщицей в книжном магазине, Малахов же только-только надел курсантскую форму.

Он и увидел ее первый раз за прилавком магазина. Она понравилась ему сразу, и он, когда его отпускали в увольнение, непременно заглядывал в магазин, но долго не решался заговорить с ней. Его смущало, что, попытайся здесь, в магазине, он заговорить, познакомиться с ней, и она примет эту его попытку за обычное заигрывание, не больше. Сколько таких, как он, проходит за день у нее перед глазами, наверняка уже надоели своими приставаниями: «Девушка, а как вас зовут? Девушка, а нельзя ли вас проводить?» Она носила тогда косы, и эти косы, уложенные тяжелым венцом на голове, казалось, подчеркивали ее гордость и недоступность. Разговорились они незаметно — однажды, когда Малахов, как обычно, в нерешительности топтался у прилавка, она вдруг протянула ему небольшую книжку и сказала:

— Посмотрите. Стихи Винокурова. Тут как раз про военных есть…

Он смутился, торопливо раскрыл книжку наугад, посередине.

В работе не жалея сил, Веселою весной Я уголь блещущий грузил На станции одной, А было мне семнадцать лет, Служил я в артполку, Я в легкий ватник был одет, Прожженный на боку.

Малахов никогда не увлекался стихами, но тут что-то задело, захватило его, словно и правда было написано про него самого и его товарищей.

Я целый день лопатой скреб, Я греб, углем пыля. И были черными мой лоб И щеки от угля. Я запахом угля пропах, Не говорил, не пел, Лишь уголь мелкий на зубах Пронзительно скрипел. Когда ж обедал иль когда Я чай из банки пил, То черною была вода И черным сахар был. С лицом чумазым, средь трудов, Я рад был той весне. Но девушки из поездов Не улыбались мне. Вдаль улетали поезда, Как в фильме иль во сне, Мелькнет, и только и следа — Дымок на полотне. Хотелось крикнуть что есть сил: — Постойте, поезда! Постойте! Я ведь не любил На свете никогда!

Он купил эту книжку и поспешно ушел, отчего-то смущаясь, но в следующий раз, когда появился в магазине, они поздоровались с Милой как старые знакомые. Позже она призналась, что давно уже приметила Малахова и даже ждала, когда он появится, и радовалась каждый раз, когда он входил в магазин, и огорчалась, если его долго не было…

От того времени у Малахова сохранилась ее фотография. Мила подарила ему эту фотокарточку незадолго до свадьбы. Малахов хорошо помнил, как она задумалась, что надписать, потом засмеялась: «Напишу, как обычно пишут солдатам, правда? Ты же у меня солдат…» Когда она протянула ему фотографию, на обратной стороне карточки он увидел выведенные округлым ученическим почерком слова: «Люби меня, как я тебя. Мила».

Несмотря на перенесенные в детстве невзгоды, Мила была жизнерадостна, и это тоже не могло не нравиться Малахову, не восхищать его — он видел в этом свидетельство силы ее характера.

И пусть они почти не говорили об этом, но то обстоятельство, что оба они еще в детстве испытали немало тяжелого: и горе, и смерть близких, роднило их и придавало, казалось Малахову, особый, глубокий смысл их отношениям…

И лишь одно, пожалуй, различало их в ту пору: для Малахова его будущее было определено четко, раз и навсегда, а у Милы одни фантазии и надежды сменялись другими — она то решала поступить в библиотечный, то вдруг уверяла, что станет стюардессой, чтобы облететь и повидать всю страну, а может быть, и весь мир, то вдруг заговаривала о юридическом… Видно, ей доставляло особое удовольствие ощущать, что мир открыт перед ней и ей остается лишь выбирать. И это ее наивное фантазерство казалось Малахову трогательным, привлекало и притягивало его.

Скажи ему тогда кто-нибудь, что наступит время, и они будут сидеть друг против друга вот так — два человека, не способные — или не желающие? — понять друг друга, два человека, словно разговаривающие на разных языках, — он бы ни за что не поверил…

Почему она не хотела понять, что не мог он воспользоваться особым к нему отношением полковника Твердохлебова, не мог после той давней истории идти теперь к полковнику в роли просителя? Сколько ни уговаривал, сколько ни убеждал он себя в необходимости сделать это — не ради Милы — ради Витальки — и не мог. Как будто все еще звучали в его ушах слова, сказанные Твердохлебовым тогда, давно: «Люблю гордых людей». А он всего год прослужил здесь, в отдаленной роте, и сразу идет просить жизни полегче… Как не могла она понять, что это невозможно?

Он уже не говорил о том, что сама по себе работа здесь, в роте, на краю земли, или, точнее, на переднем крае, с ее самостоятельностью и относительной независимостью, с ее высокой степенью ответственности, была как нельзя больше ему по душе, отвечала его характеру. Отказаться от нее сейчас, едва только ощутив ее вкус, сейчас, когда он стал близок солдатам, а солдаты — ему, было бы не так-то легко…

— Ну что ж… — сказала Мила. — Может быть, это и к лучшему. Рано или поздно, а нужно ставить точки над «i».

…За два дня до ее отъезда погода круто, как это бывает лишь на Севере, переменилась. Резко похолодало, небо затянуло тучами, сначала прошел дождь, а потом, к вечеру, короткая и внезапная, пронеслась метель.

В роте торопились закончить приготовления к зиме: солдаты, свободные от дежурства, работали даже в те часы, которые значились в распорядке дня как «личное время». Провожать Милу и Витальку Малахов не поехал — он отправил их вместе со своим замполитом, которого вызывали на партактив.

С утра в этот день в роту завезли уголь, и солдаты загружали его в склад. Дул сильный, холодный ветер, временами моросил дождь, и солдаты работали в ватных бушлатах, лица солдат были перепачканы угольной пылью.