Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена - Эдвард Бульвер-Литтон

Это было единственное здесь дерево, ибо поворот дороги и неровности почвы совершенно скрывали усадьбу, мимо которой мы проехали, с ее единственными насаждениями – низкорослыми елками и платанами. Унылая заводь, ее призрачный страж, растущий повсюду печальный вереск, суровый облик окружающей местности и то, что нигде не было видно человеческого жилья, все как бы нарочно соединилось, чтобы создать удручающе скорбную и мрачную картину. Не знаю, как это истолковать, но когда я молча озирался кругом, местность эта завладевала моим воображением, как будто я уже видел ее раньше, но как-то смутно, словно в томительном сне. И безотчетное неясное предчувствие чего-то угрожающего и страшного словно ледяною рукой сжало мне сердце. Мы поднялись на холм и, так как остальная часть пути была для верховой езды удобнее, перешли на рысь и вскоре добрались до цели нашего путешествия.

На месте скачек, как обычно, уже полно было мошенников и дураков, обманщиков и их жертв. Бедная леди Честер, которая прибыла сюда по большой дороге (путь, избранный нами, был недоступен для тех, кто путешествует в экипаже и чей возница сидит высоко на козлах), ездила по полю взад и вперед и просто погибала – так ей было холодно и неудобно. Немногие одинокие кареты, почтившие своим присутствием место скачек, выглядели так скорбно, словно прибыли на похороны своих владельцев, а не только для того, чтобы созерцать, как они будут растрачивать свои душевные силы и свои деньги.

Когда мы направились туда, где заключались пари, мимо нас проехал сэр Джон Тиррел. Лорд Честер дружески поздоровался с ним, и баронет присоединился к нам. В молодости он был завсегдатаем скачек и доныне сохранял свою былую склонность к этому спорту.

Похоже было, что Честер не видел его уже несколько лет, и после краткого, весьма характерного разговора, пересыпанного всякими: «Бог ты мой, как давно мы не виделись…», «Чертовски у вас хороший конек…», «А вы похудели…», «Выглядите великолепно…», «А что вы все время делали?..», «Большие дела…», «А мы-то, пожалуй, отстали…», «Передняя часть у нее отличная…», «Вспомните старого Куинсбери?..», «Пошел ко всем чертям…», «Какие у нас шансы?..» – лорд Честер пригласил Тиррела поехать вместе с нами к нему. Приглашение было охотно принято.

Мы кружимся безвольно,Хоть страшные пред нами возникаютИ обступают нас и обступаютДруг друга тени…[671]

И вот началось: шум, топот, ругань, ложь, вероломство, жульничество, толкотня, суматоха, спешка, пыл, неистовство, нетерпение, надежда, страх, восторг, мука скачек. Когда первая горячка прошла, кто-то спрашивал меня про одно, кто-то вопил про другое, я устремился к лорду Честеру, но он даже не заметил меня. Я стал искать спасения у маркизы, но сильный восточный ветер привел ее в самое мрачное настроение. Леди Хэрьет не хотела говорить ни о чем, кроме лошадей, сэр Лайонел и вовсе не желал разговаривать. Я чувствовал себя поверженным в бездну отчаяния, и было мне неуютно, холодно, как носу леди Честер! Унылый, усталый, угрюмый и угнетенный, выехал я из толпы и предался нравоучительным размышлениям по поводу ее порочных навыков. Человек становится поразительно честным, когда тот род жульничества, который он в данный момент наблюдает, ему почему-либо не по вкусу. К счастью, мой ангел-хранитель напомнил мне, что на расстоянии трех миль от скачек живет мой школьный товарищ, которому за то время, что мы с ним не виделись, милостивая судьба даровала приход и супругу. Я хорошо знал его вкусы и потому мог быть уверен, что никакие конные ристалища не соблазнят его покинуть удобное библиотечное кресло и достойных друзей – книги. Питая посему надежду, что застану его дома, я повернул своего коня прочь от места скачек и распрощался с ними, радуясь возможности улизнуть.

Когда я галопом мчался по краю поросшей вереском пустоши, лошадь моя рванулась в сторону, едва на что-то не наехав. Это был какой-то человек, с головы до ног завернутый в плащ для верховой езды; лицо свое он так тщательно спрятал от резкого ветра, что я не смог даже бегло разглядеть его черты – они были скрыты шляпой и шарфом, обмотанным вокруг шеи. Голову он с явной тревогой повернул туда, откуда доносились шум и топот. Решив, что человек этот низкого звания, а с такими людьми я всегда держусь запросто, я, en passant,[672] обратился к нему с каким-то пустяковым замечанием насчет скачек. Он не ответил. Было в облике этого человека что-то, заставившее меня обернуться и еще раз взглянуть на него через несколько мгновений после того, как я проехал мимо. Он словно застыл на месте. Молчание в сочетании с загадочностью всегда производит настолько неуютное впечатление, что и одеяние, целиком скрывавшее этого человека, и его молчаливость, и неподвижность, какими бы невинными они мне ни представлялись, неприятно поразили меня, и я все время думал о них, продолжая быстро мчаться вперед.

Однако я вообще придерживаюсь правила избегать – если это возможно – неприятностей, даже в мыслях. Поэтому я обратился к иным размышлениям и стал развлекать себя догадками о том, как повлияла на моего старого беспечного товарища двойная тяжесть, легшая ему на плечи, – брак и духовное звание.

Глава LVIII

Пусть только книги будут под рукой —И радости не нужна мне другой.К ним у меня и вера, и почтенье,Душе моей всего дороже чтенье.Что игры да утехи? Ради нихНе оторвался б я от книг моих.

Кристофер Клаттербак был обыкновенный человек, принадлежащий к вполне обычной породе людей, которые, однако же, не так уж часто встречаются в сутолоке и суете нашего мира. Не могу похвалиться тем, что предлагаю вашему вниманию столь редкостное явление, как новый человеческий характер; все же в простых и уединенно живущих людях, к которым принадлежит мой приятель, есть немало интересного и даже своеобразного. И теперь, готовясь перейти в своих воспоминаниях к событиям более мрачным, я ощущаю какую-то тихую, умиротворяющую радость оттого, что могу сперва хотя бы очень бегло и несовершенно обрисовать моего школьного товарища. Когда приятель мой поступил в университет, он уже обладал знаниями, которыми с полным основанием мог гордиться человек, достаточно поживший и собирающийся покинуть этот мир, и в то же время он был полон такой простоты, в которой постыдился бы признаться младенец, едва вступающий в жизнь. Привычки и манеры его были до крайности сдержанны и робки. За пределы своей комнаты он выходил только в положенное время, когда его призывали трапеза, лекции или церковная служба. Тогда можно было видеть, как его сутулая фигурка быстро пересекает двор, стараясь – боже упаси – не задеть ногой ни одной травинки скудного газона, ибо всем стоящим на низших ступенях университетской иерархии ходить по газонам строжайше запрещалось. Как доставалось ему от менее добродушных, но находившихся в лучшем положении студентов, которые без дела слонялись по двору и у которых грубая одежда и унылый вид смиренного выпускника вызывали усмешки и глумливые шуточки! А спокойное выражение лица важного, но благожелательного человека, который тогда нес почетное бремя лектора по математическим дисциплинам в нашем колледже, смягчалось, когда он со смешанным чувством одобрения и жалости смотрел на бледные ввалившиеся щеки способнейшего из своих учеников – свидетельство необычайного его прилежания. А тот спешил – ибо положенный перерыв в занятиях уже кончился – вкушать наслаждения, которые получал от неразборчивых записей и источенных червями томов и в которых для него заключались все радости и обольщения и все соблазны юности.

Становится как-то грустно – но понять это может только тот, кто учился в колледже, – когда видишь изможденные черты юноши, домогающегося академических лавров, видишь, как первоцвет, молодая зелень, блеск и трепет жизни безнадежно растрачиваются в некоем labor ineptiarum,[673] не приносящем плодов ни другим, ни ему самому. Если речь идет о поэте, философе, ученом, то мы, Даже соболезнуя о принесенных жертвах, можем должным образом оценить предстоящую награду; из их сумрачного уединения исходит озаряющий свет, из недр их сосредоточенного молчания звучит убеждающий голос. Мы можем представить себе, что, добровольно отрекаясь от радостей жизни, они предвкушают будущее и, властно побуждаемые вполне естественным честолюбием, уже прижимают к сердцу награду, которую наверняка принесут им их труды; что значит бесплодное, бескрылое, жалкое настоящее для тех, кто способен предчувствовать весь яркий блеск своего бессмертия в памяти человечества? Но для того, кто только зазубривает всяческую словесность и другие науки, чей мозг – просто машина, запоминающая все, что угодно, но не способная с толком использовать этот груз, для того, кто подобен Колумбу, отдающему гребле галерным веслом всю энергию, с помощью которой надо открывать новые миры, – для него нет мечтаний о грядущем, нет предвкушения бессмертия или славы. Ничего не видит он за стенами своей узкой кельи. Все его честолюбие – разобраться в правилах мертвого языка. Жизнь его – бесконечный школьный день, заполненный словарями и грамматиками, фабрика льда, куда старательно не пропускается ни один солнечный луч, работающая тщательно, но бесполезно, искусно, но бесплодно; когда же весь этот лед растает, то на месте, где он находился, не останется и следа, а труд, которого он стоил, рассеется как дым.