Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Федор этого не знал. Не знал он и того, сколько пролежал в душном, зловещем склепе. Не было в этом каменном мешке ни дней, ни ночей. Была только темнота да яркий электрический свет от лампочки, которая все качалась, качалась…
И ни разу, ни одного разу не заговорил он с отцом, который, перед тем как лечь спать на соседнюю кровать, перевязывал ему ногу и голову, а уходя куда-то после сна, ставил на табуретку еду и воду.
Сначала Федор прикидывал: ложится отец спать — значит на улице ночь; встает и уходит — наступил день. Но потом сбился и с такого счета, потому что отец иногда спал, казалось Федору, не больше трех-четырех часов, вскакивал торопливо и убегал, хлопал дверью, а иногда храпел вроде двое суток подряд, если не больше. Храпел под топот ног наверху, под стоны, плач и душераздирающие крики людей.
Нога у Федора подживала, звон в голове постепенно затихал. Когда он переворачивался с боку на бок, в глазах его уже не плавал желто-кровавый туман.
Однажды Федор, когда отца не было, встал с кровати. Попробовал ступить на ногу, но боль прострелила до самого темени. Попробовал прыгнуть на одной ноге. Прыгнул — и по голове словно кто ударил толстой плахой, аж искры из глаз посыпались. Федор сел поспешно на кровать и замер, боясь качнуть головой.
Лязгнул замок в двери, вошел Устин. Взглянул на Федора, усмехнулся:
— Раненько пробуешь.
И стал раздеваться. Раздевшись, выключил свет, лег в кровать.
— Вечер, что ли? — спросил Федор. Это были его первые слова после того, как он пытался задушить отца.
— Для кого вечер, для кого ночь, — ответил Устин из темноты. — Спи.
— Это твоя квартира, что ли? — В голосе Федора отчетливо чувствовалась насмешка, даже издевательство. Но Устин промолчал. — Немного же ты заслужил у немцев!
— Сколько заслужил, только мне известно. Тут любая квартира — моя.
— Понятно, — проговорил Федор. — И ни в одной из этих квартир ты не решаешься на ночь остаться. Боишься. В каменный погреб прячешься.
Кровать под Устином скрипнула. Но он снова не ответил.
— Не знал я, что ты… на работу тут пристроился, что староста Фомичев ты и есть. Раза четыре за «языком» наведывался в эту деревню. Уж как-нибудь выследил бы тебя, не пожалел бы пули…
Голос Федора был теперь тих и ровен, будто он беседовал с отцом о самых обыкновенных, житейских вещах.
— Ты выздоравливай-ка лучше, а там поговорим, — ответил отец из темноты устало и безразлично минуту спустя.
Потом он грузно перевернулся в постели и почти тотчас же захрапел.
…Еще прошло, наверное, несколько дней и ночей. Раза два или три Федор слышал далекую артиллерийскую канонаду. Он знал, что это означает.
Отец все время где-то пропадал, в подвал приходил редко и ненадолго. Приходя, он, как обычно, падал в кровать, почти не раздеваясь.
Теперь он не перебинтовывал Федора, забывал убирать из-под кровати ведро с нечистотами, от которого шел по подвалу тяжелый, смрадный дух.
— Убери, — сказал Федор, когда уже стало нечем дышать.
— Ничего-о… Раньше времени не подохнешь, — усмехнулся Устин, торопливо застегивая пиджак. — И ногу сам перебинтуй. Некогда мне.
— Что-то не спится тебе в последнее время. Угольков, что ли, кто в постель подсыпает?
— Я вот всыплю как тебе по больной-то башке!! — взревел наконец Устин, подскочил к сыну. — Подживать стала, мозги зашевелились?! Живо взболтаю их, как пойло в лохани…
Федор ждал этой вспышки ярости, рассмеялся отцу в лицо:
— Это вы можете. На это вы мастера. А то наверх отведи. Чтоб лампочка вон закачалась. Только не услышишь, сволочуга, ни вскрика, ни стона. Пусть лампочка хоть оторвется, а не услышишь!
Устин, опасаясь, наверное, самого себя, торопливо вышел из подвала.
Не было его долго — кажется, несколько дней. Федор лежал голодный. Хорошо, что на столике возле стены стоял полный графин воды. Сжав зубы от боли, Федор кое-как добрался по стенке до графина, перенес его к себе на табурет.
Наконец Устин вернулся, хмурый, обросший жесткой щетиной. Не раздеваясь, не снимая заляпанных грязью сапог, сел на кровать и стал не отрываясь смотреть на сына.
Где-то, далеко еще, гремела канонада, но она была теперь немного слышнее, чем раньше.
— Что, побриться даже некогда было? — спросил насмешливо Федор.
Устин в ответ скривил губы. Затем вытащил из кармана пистолет, снова посмотрел на сына. Федор даже не пошевелился; как сидел, так и продолжал сидеть на своей кровати. Тогда Устин еще раз усмехнулся.
— Что ж ты, стреляй, — проговорил Федор. — Мертвый я уж не сгожусь ни в свидетели, ни в судьи. А живой-то я, когда придут наши… И не надейся, что сбежишь, скроешься. Я тебя, фашиста, из-под земли достану! Стреляй, гад, стреляй…
— Тебя, Федор, немцы давно уже расстреляли и труп в яму сбросили… — сказал Устин и положил пистолет в другой карман.
— Как это? — не понял Федор.
— Без памяти тебя наверх приволокли. — Устин кивнул головой на потолок. — Я сдернул с тебя одежонку, напялил на одного тут… Морду в мясо ему расквасил, чтоб не узнали.
Федор невольно привстал на кровати.
— Сиди, побереги ногу-то. Отпирался тот назавтра, что не разведчик, что местный житель, по причине слабых глаз в армию не взятый. Да письмо при нем нашли командиру известной нам части.
— Зверюга ты! — простонал сквозь зубы Федор, схватился за край кровати так, что побелели суставы пальцев.
Устин на это только рассмеялся точно так же, когда Федор, очнувшись, впервые увидел перед собой отца в этом подвале, — одними глазами.
— Это к кому с какого боку еще подойти, — сказал Устин и стал рассматривать свои толстые, негнущиеся пальцы. — Руки, вот эти руки, не дрогнули, верно, когда горло невесты твоего командира перекрутил… Ну, чего зашелся?
— Так… Еще какие подвиги совершил? — Федор дышал тяжело и часто.
