Проклятые короли: Железный король. Узница Шато-Гайара. Яд и корона - Морис Дрюон

Наконец 19 марта 1315 года, уступая яростным требованиям баронских лиг, Людовик X под давлением большинства голосов на Королевском совете подписал хартию нормандским сеньорам, за которой последовали в скором времени хартии дворянам Лангедока, Бургундии, Пикардии, а также провинции Шампань. Этими хартиями восстанавливались отмененные при прежнем царствовании турниры, а равно разрешалось вести междоусобные войны и вызывать противника на бой. Итак, французская знать вновь получила возможность воительствовать, совершать набеги, передвигаться, беспрепятственно носить оружие… Сеньоры могли отныне свободно распределять земли и тем самым создавать себе новых вассалов, не ставя в известность короля. Человек знатного происхождения мог быть судим только сеньоральным судом. Королевские приставы или прево лишились права задерживать преступника или отдавать его под суд, не испросив предварительно разрешения у местного сеньора. Горожане и свободные крестьяне не могли более, за исключением особо вопиющих случаев, покидать земли сеньора и просить защиты у королевского правосудия.

Наконец, в силу того что бароны несли теперь военные расходы и могли вербовать рекрутов, они приобретали известную независимость – другими словами, им предоставлялось право решать, захотят ли они или нет принять участие в войне, которую вело государство, и сколько потребуют себе за это участие.

Мариньи и Валуа, впервые в жизни пришедшие к соглашению, приписали в конце этих хартий достаточно расплывчатую фразу о высшей воле короля и о том, что «издревле вершить надлежало суверенному государю, иному же никому». Эта формула по букве позволяла сильной власти аннулировать параграф за параграфом все, что было уступлено дворянам. По духу же и фактически эти хартии уничтожили все институции Железного короля. Но Людовик Сварливый под влиянием Карла Валуа всякий раз, когда при нем ссылались на Филиппа Красивого, апеллировал к имени своего прадеда Людовика Святого.

Мариньи, упорно боровшийся за дело всей своей жизни, которому он отдал шестнадцать лет, покидая Королевский совет, заявил, что хартией этой приуготовлены великие смуты.

На том же Совете было решено назначить созыв прево, казначеев и сборщиков податей на середину апреля; во все концы Франции отрядили официальных обследователей, так называемых реформаторов, и, так как встал вопрос о месте сбора, Карл Валуа в память Людовика Святого предложил Венсенн.

В назначенный день Людовик X, окруженный пэрами, баронами, в сопровождении членов своего Совета, высших сановников короны и членов Фискальной палаты отбыл в Венсеннский замок. Завидев пышную кавалькаду, жители выбегали на порог дома, за всадниками бежали ребятишки, вопя во всю глотку: «Да здравствует король!» – в надежде получить горстку засахаренного миндаля. В народе пошел слух, что король будет судить сборщиков налогов, и весть эта переполняла радостью все сердца. Стоял мягкий апрельский день, над верхушками деревьев Венсеннского леса проплывали легкие облачка. В эти весенние дни в душах оживала надежда: пусть еще свирепствовал голод, зато кончились холода, зато старожилы предрекали богатый урожай, если только зеленя не пострадают от ранних заморозков.

Ассамблея собралась под открытым небом, поблизости от королевского замка. Правда, пришлось немало потрудиться, дабы обнаружить тот самый дуб, под которым вершил суд Людовик Святой, ибо дубов было там предостаточно. Две сотни сборщиков налогов, хранителей казны и прево расселись вокруг на деревянных скамьях, поставленных рядами, а большинство и вовсе на земле, скрестив ноги на манер портных.

Молодой государь с короной на голове и со скипетром в руке поместился под балдахином, расшитым гербами Франции; сиденьем ему служил складной стул, заменивший курульное кресло, этот стул от начала французской монархии служил троном для короля во время его путешествий. Подлокотники монаршего стула были выточены в форме головы борзой собаки, а на сиденье лежала красная шелковая подушка. Ошуюю и одесную короля разместились пэры и бароны, а за столами, установленными на простых козлах, заседали члены Фискальной палаты. Одного за другим к столу подзывали государевых чиновников, они подходили с реестрами в руках, и одновременно поднимались с места «реформаторы», обследовавшие соответствующие округа. Эта проверка, грозившая затянуться до бесконечности, уже начала надоедать Людовику X, в число добродетелей какового не входило терпение, и он развлечения ради стал пересчитывать вяхирей, перепархивавших с ветки на ветку.

Не так уж много времени потребовалось для того, чтобы установить, что почти все представленные ведомости являются красноречивым доказательством чудовищного грабежа, злоупотреблений и лихоимства, особенно расцветших в последние месяцы, особенно после смерти Филиппа Красивого, особенно с тех пор, как враги начали подкапываться под Мариньи.

По рядам баронов прошло волнение, и страх прошел по рядам государственных чиновников. Когда же на сцену выступили прево и сборщики из Монфор-л’Амори, Нофля, Дурдана и Дрё, обвинения против которых банкир Толомеи подкрепил особенно тщательно собранными материалами, гнев охватил баронов и пэров, восседавших вкруг короля. Но среди всей этой знати больше всего негодовал и ярился Мариньи. Внезапно голос его легко покрыл все голоса, и он обратился к своим подчиненным таким грозным тоном, что те невольно втянули в плечи повинные головы. Коадъютор требовал немедленного возвращения похищенного, сулил виновным страшные кары. Вдруг с места поднялся Валуа, и Мариньи пришлось замолчать.

– Какую благородную роль вы разыгрываете сейчас перед нами, мессир Ангерран! – загремел он. – Но зря вы мечете громы на этих несчастных воришек, ибо они ваши люди, по вашей милости занимают свои посты, вам они преданы, и по всему видно, что они с вами делятся.

После этих слов воцарилось молчание столь глубокое, что стало слышно, как где-то в деревне лает пес. Людовик Сварливый оглянулся сначала налево, потом направо; он никак не ждал подобного выпада со стороны своего дядюшки.

Неожиданно Мариньи, вскочив с места, шагнул к Карлу Валуа. Присутствующие затаили дыхание.

– Со мной, со мной, ваше высочество… – глухо произнес он. – Вы осмелились сказать это обо мне… Если кто-нибудь из этой сволочи, – Мариньи обвел рукой ряды сборщиков, – если кто-нибудь из этих негодных служителей королевства посмеет с чистой совестью заявить и поклясться Святой церковью, что он в доле со мной или что я получал хоть крупицу из его поборов, пусть выйдет вперед.

Тут все увидели короткорукого, круглолицего человечка, которого вытолкнула вперед мощная длань Робера Артуа, он шел медленно, неуверенной походкой, и над бровью у него лиловела бородавка, похожая на клубнику.

– Кто вы? Что вы намерены сказать? Петли захотели? – крикнул Мариньи.

Мэтр Портфрюи тупо молчал. Однако недаром его обучали сначала Гуччо, потом граф де Дрё, суверен Монфора, и, наконец, сам Робер Артуа, пред светлые очи которого прево предстал накануне ассамблеи. Ему обещали не только сохранить жизнь, но и оставить все