Преступный человек (сборник) - Чезаре Ломброзо

В Генуе в 1628 году во главе восставшей черни стоял Вакеро, приговоренный за несколько убийств на галеры, а когда был прощен, то вновь начал убивать. Будучи послан генуэзцами в Бастию, он соблазнил жену одного тамошнего жителя, так же как и двух его сестер, которых отравил впоследствии, а самого этого человека заставил совершить преступление и потом застрелил.

4)  Импульсивность. Такие ненормальные люди от природы бывают очень импульсивными и потому легко переходят к решительным действиям, совершая политические убийства, противные большинству честных людей, но иногда приносящие некоторую пользу нации.

Лингс, один из американских анархистов, говорил: «Я не могу бороться с анархическими идеями, они сильнее меня». То же говорил и товарищ его, Энгель: «Я не могу сдерживаться; я должен дать себе волю. Энтузиазм, как болезнь, охватывает меня».

Достоевский (в «Бесах»), говоря о конспираторе Лебядкине, затевающем шантаж, замечает: «Характерной чертой этих людей служит полная неспособность отказаться от своих желаний: раз такое желание явилось, то уж они его выполнят, несмотря ни на что».

Затем он рисует нам полный тип такого человека в Петрове («Записки из мертвого дома»): бледный, с выдающимися скулами и дерзким взглядом, он попал на каторгу за то, что убил своего полковника перед целым полком, а потом чуть не убил майора, заведовавшего тюрьмой и тиранившего заключенных. Во время прогулки на дворе он часто подбегал к Достоевскому как будто за каким-нибудь важным делом, задавал вопрос о Наполеоне III или об антиподах и, едва выслушав ответ, убегал столь же поспешно. Это был самый решительный из каторжных, не стеснявшийся ни совестью, ни здравым смыслом. Раз он украл у Достоевского Библию и тотчас же признался, как будто бы это было самое простое и законное дело.

«В данную минуту ему захотелось выпить, а потому нужно было украсть; в другое время он не дотронулся бы и до мешка с золотом.

Такие люди, – прибавляет Достоевский, – проявляются и действуют во время беспорядков, бунтов; тогда они находят самую подходящую для себя деятельность. Они не говорливы и не могут сделаться инициаторами или вожаками восстания, но они зато действуют просто, без фраз, без шума, без страха и размышления, с открытой грудью бросаясь на первое встреченное препятствие. А другие смело следуют за ними вплоть до неприступной стены, у подошвы которой и оставляют чаще всего свою жизнь».

Точно таким был, например, Орсини, который, служа под начальством Гарибальди, до такой степени удивлял товарищей своим безрассудством, что они считали его сумасшедшим. Только он не был лишен нравственного чувства, подобно Петрову.

По словам Маттеи, «Михаил Бакунин принадлежал к числу людей, которые хотя и оказывают большое влияние на ход идей и на общественную жизнь своего времени, но сами всегда остаются на заднем плане, так что даже их последователи не всегда знают их имена.

Это был род могучего и тяжелого гиганта, все члены которого были одинаково колоссальны. Огромная голова, покрытая целым лесом длинных растрепанных волос, не знакомых с гребнем; борода, закрывающая чуть не все лицо; высокий лоб и маленькие, бегающие, блестящие глазки, постоянно меняющие выражение, всегда дико суровые. Внешний мир для него как бы не существовал; трудно сказать, отличал ли он один цвет от другого. Он понимал только субъективное.

Мрачный и нелюдимый обыкновенно, по временам этот революционер становится веселым, и веселость его отличалась большим тактом, хорошим вкусом и чисто французским пошибом. Будучи человеком научно образованным, он отличался большой начитанностью, особенно во французской литературе. Характерной чертой Бакунина было то, что он никогда не имел денег, что его нисколько не стесняло и не мешало тратить большие суммы. В этом отношении он был прямо гением – чутьем знал, где деньги водятся и у кого их можно занять. И все это не из лени, не по расчету, не из желания разорить тех, у которых занимал. Если бы у него были деньги, то он сыпал бы ими на все стороны, но их не было, приходилось доставать. Буржуазное понятие о твоем и моем не вмещалось в его мозгу, он смотрел на ваш кошелек как на свой.

Лукавый, невменяемый, нежный к слабым – женщинам, детям, беднякам, – неумолимо жестокий с противниками, на которых бросался очертя голову, как разъяренный бык; пропагандист идей и теорий, фанатизировавших тысячи; цельная натура, в которой чувство никогда не контролировалось разумом; гигант, одновременно сильный и слабый, одержимый постоянной потребностью творить, действовать, – таков был Бакунин, которого можно ненавидеть или обожать, смотря по точке зрения, но которому нельзя отказать в величии, свойственном силам природы».

5)  Аффективная нечувствительность. Достоевский описывает нам другой тип революционера в герое «Бесов» Ставрогине. «Это невропат, который с детства страдает припадками эпилептического сумасшествия, во время которых откусывает ухо своему начальнику и ни за что ни про что оскорбляет почтенного человека; не любит свою мать и презирает общественное мнение; служа в армии, не подчиняется дисциплине; якшается в Петербурге с подонками общества, предается грязному и преступному разврату и кончает тем, что в пику общественному мнению женится на хромой и нищей, полуидиотке.

Атеист, конечно, и очень решительный человек, он привлекает к себе внимание нигилистов, которые, “ввиду его порочных наклонностей”, стараются создать из него самозванца, красного царя, но он относится к ним с презрением и лишает себя жизни.

Нужно быть великим человеком, чтобы противостоять здравому смыслу, – вот одно из положений Ставрогина. Он не видит разницы между цинизмом и геройством. Он недоступен страху и может убить человека вполне хладнокровно. Его можно сравнить с революционером Д., который всю жизнь искал опасностей и которого опасность опьяняла; она стала необходимой для него; он ходил на медведя с простым ножом в руках» («Бесы»).

Демократ, описанный Платоном, немногим отличается от Ставрогина. «Воспитанный скупым отцом, думавшим только о наживе, он рано испытал нужду; попав в компанию мотов и развратников, он занял между ними подобающее место и из членов олигархии превратился в демократа. Под старость он имел сына, которого постигла та же судьба. Мало-помалу он забыл совесть в погоне за удовольствиями и стал тираном, как все пьяницы и безумные. Он не заботился ни о чем, кроме пиров и женщин, причем растратил все состояние свое, своего отца и родных. Если они этому противились, то он прибегал к насилию, а растратив все, стал грабить храмы и путешественников, не отступая перед убийством. Если такие люди красноречивы, то становятся лжесвидетелями; если их мало, а страна ни с кем не воюет и живет мирно, то они продадут свои услуги иноземцам; если же их много, то они возбудят смуту в стране, выберут своим начальником самого сильного и распутного из своей среды и создадут из него тирана, который поступит с родиной так же, как каждый из них поступал со своими родителями».

Портрет, нарисованный Жюлем Валлесом с самого себя, доказывает, что такие типы революционеров вполне реальны. Дядя его был глухонемой; отец – жестокосердый, безнравственный, раздражительный; мать – скупая и жестокая, особенно по отношению к сыну, у которого есть и внешние признаки вырождения (большие челюсти и жевательные мышцы), но главным образом он является нравственным уродом – совершенно не способен ни к какой привязанности.

В детстве его никогда не ласкали и не целовали; с ранних лет он получал от родителей только побои и плюхи, отпускавшиеся так аккуратно в определенные часы, что соседи мерили ими время. «Но мать была очень рада отпускать их и сверх положения».

Любопытно видеть, как благодаря вырождению и в виде реакции на жестокость родителей мысль его бросилась в крайность, противоположную господствующим законам, обычаям и понятиям, – он смеется над любовью к родителям, которая, однако ж, пережила все превратности судьбы человеческой.

Будучи ребенком, когда при нем молились, он смеялся над молитвой, хотя и был религиозен. В молодости он всегда становился во главе всяких бунтов и заговоров. Еще в коллегии он вместе с товарищами составлял планы бегства и предпочитал сыновей сапожников сыновьям профессоров, с которыми ему приходилось жить.

К революционерам он всегда питал инстинктивное влечение, но, вступая в политические заговоры, не терпел над собой ничьего гнета. Чувствуя, что не может подчиниться никакой дисциплине, он иногда готов был бунтовать в одиночку, как ни безрассудно такое предприятие. Ко всяким авторитетам и кумирам своих товарищей – к Беранже, к Мишле – он относился с презрением. Встретив через двадцать лет учителя, который плохо с ним обращался когда-то, он жестоко отомстил последнему. Даже с товарищами по оргиям он ссорился, причем дело раз дошло до смертельной дуэли, к которой он готовился как к великому и прекрасному делу.