Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Виктор Гюго.

Ламартину

Отвиль-Хауз, 24 июня [265]

Мой прославленный друг!

Если быть радикальным — значит служить идеалу, то я радикал. Да, со всех точек зрения я понимаю, я хочу и я призываю лучшее; лучшее, вопреки развенчивающей его поговорке, не является врагом хорошего, ибо тогда пришлось бы сказать: лучшее друг худого. Да, общество, допускающее нищету, да, религия, допускающая ад, да, человечество, допускающее войну, представляются мне обществом, религией и человечеством низменного порядка, я же стремлюсь к обществу высшего порядка, к человечеству высшего порядка, к религии высшего порядка; к обществу — без монарха, человечеству — без границ, религии — без писанных догматов. Да, я борюсь со священником, торгующим ложью, и с судьей, попирающим справедливость. Сделать собственность общей (что противоположно ее уничтожению), упразднив при этом паразитизм, иными словами — добиваться того, чтобы каждый человек был собственником и никто не был господином, — вот в чем состоит моя социальная и политическая экономия. Цель эта далека. Но разве это основание не стремиться к ней? Подвожу вкратце итоги всему сказанному: да, насколько человеку позволено желать — я желаю уничтожить злой рок, тяготеющий над человечеством; я клеймлю рабство, я преследую нищету, я просвещаю невежество, я лечу болезнь, я озаряю светом ночь, я ненавижу ненависть.

Вот каковы мои убеждения, вот почему я написал «Отверженных».

«Отверженные» задуманы мной как книга, в основе которой лежит идея братства, а венчает ее идея прогресса.

Теперь я жду вашего суда. Литературные споры между образованными людьми нелепы, но обмен мнений по политическим и социальным вопросам между поэтами, то есть философами, — дело серьезное и плодотворное. Вы, несомненно, стремитесь — по крайней мере в большей части — к тому же, что и я. Возможно, что вы желали бы, чтобы переход совершался еще более постепенно. Что же касается меня, то, исключая со всею непреклонностью всякое насилие и репрессии, должен признаться, что при виде стольких страданий я бы высказался за самый короткий путь.

Дорогой Ламартин, много лет тому назад, еще в 1820 году, мой первый поэтический лепет подростка был криком восхищения перед вашим ослепительным рассветом, поднимавшимся над миром. Эту страницу вы найдете в собрании моих сочинений, и я ее люблю. Она включена туда вместе с многими другими, прославляющими ваше величие и талант. Сегодня вы считаете, что наступил ваш черед говорить обо мне, и я горжусь этим. Мы любим друг друга уже сорок лет, и оба мы — живы. Вы не захотите омрачить ни наше прошлое, ни будущее — я в этом уверен. Делайте с моей книгой и со мной то, что сочтете нужным. Вы можете излучать только свет.

Ваш старый друг

Виктор Гюго.

Октаву Лакруа

Отвиль-Хауз, 30 июня 1862

Милостивый государь!

Спешу вам ответить, ибо узнаю в вас доблестного борца за истину и право и приветствую благородный ум.

После того как я, подобно вам, сражался 2 декабря, я был изгнан из Франции. В Брюсселе я написал «Наполеона Малого» и вынужден был покинуть Бельгию. Я отправился в Джерси и там в течение трех лет вел борьбу против общего врага. Английское правительство подверглось такому же нажиму, как бельгийское, — и мне пришлось покинуть Джерси. Вот уже семь лет, как я живу в Гернсее. Я купил здесь дом, получив тем самым право убежища и неприкосновенность; в четвертый раз изгнание мне здесь не угрожает. К тому же должен отметить, что Джерси — два года тому назад, а Бельгия — в прошлом году неожиданно выразили готовность снова меня принять.

Я живу на берегу моря, в доме, построенном шестьдесят лет тому назад каким-то английским корсаром и носящем название Отвиль-Хауз. Я, представитель народа, высланный из пределов родины, я, солдат французской республики, ежегодно плачу подать курами в пользу английской королевы, владетельницы ламаншских островов, как герцогине Нормандии и моему феодальному сюзерену. Таково одно из странных последствий изгнания.

Я живу здесь уединенно, с женой, дочерью и двумя сыновьями — Шарлем и Франсуа. Несколько изгнанников присоединились ко мне, и мы составляем одну семью. Каждый вторник я кормлю обедом пятнадцать бедных детишек из самых нуждающихся семей на острове; и тогда все мы прислуживаем им. Таким образом я стараюсь дать этой феодальной стране наглядный пример равенства и братства. Время от времени кто-нибудь из друзей переплывает море, чтобы пожать мне руку. Для нас это праздники. У меня есть собаки, птицы и цветы. Надеюсь в будущем году обзавестись коляской и лошадью. Мое состояние, сильно пострадавшее и приведенное почти в полное расстройство государственным переворотом, отчасти удалось восстановить благодаря книге «Отверженные».

Встаю я рано, рано ложусь, целыми днями работаю, гуляю по морскому берегу. Пишу я на скале, в кресле, созданном самой природой; это живописное место носит название Фирмен-бей. Я не читаю тех семисот сорока статей, которые опубликованы против меня (и подсчитаны моими издателями) католической прессой Бельгии, Италии, Австрии и Испании. Я очень люблю чудесный, трудолюбивый народ, среди которого живу, и думаю, что и он в какой-то мере платит мне тем же. Я не курю, я ем ростбиф, как англичанин, пью пиво, как немец, — но это не мешает «La Espana», мадридской газете церковников, утверждать, что Виктора Гюго вовсе не существует и подлинный автор «Отверженных» — сам сатана.

Вот, милостивый государь, почти все интересующие вас сведения. Позвольте в дополнение к ним дружески пожать вам руку.

Виктор Гюго.

Теодору де Банвилю

Отвиль-Хауз, 8 июля [266]

Понимаете ли вы, поэт, всю трудность моего положения? Мои враги препятствуют мне выразить признательность моим друзьям. Я — в самом центре борьбы, которая ведется с исключительным остервенением, весь старый абсолютистский и ханжеский сброд упивается ею. Впрочем, мне это нравится; я люблю такие войны, в которых правда не может не победить. Но я люблю также, чтобы правда имела своих поборников. И если в этой борьбе я, на свою беду, выражаю малейшую симпатию смельчакам, сражающимся по одну сторону со мною, поднимается неистовый вой. Проверяют мои письма, считают строчки, взвешивают слова. Вот каково мне! Если сейчас, прочтя то, что вы написали в «Le Boulevard», я решился бы сказать вам, что ваша статья превосходна, что вы человек большого и подкупающего ума, что дружеское ко мне расположение имеет своим источником вашу преданность делу угнетенных, которому служу и я, если бы я все это вам высказал и еще многое другое, о чем я думаю, — тогда всему конец: на меня донесут, как на пойманного на месте преступления, на виновного в дружбе и признательности.

Ну и что ж, тем хуже, — а я вас люблю.

Виктор Гюго.

Гюставу Флоберу

Отвилъ-Хауз, 6 декабря 1862

Милостивый государь!

Благодарю вас за то, что вы дали мне возможность прочесть «Саламбо». Это прекрасная, сильная и содержательная книга. Если бы Французская Академия не была бы котерией, а тем авторитетным национальным учреждением, которое хотел создать Конвент, перед вами еще в этом году широко распахнулись бы двери Французской Академии и Академии надписей. Вы обладаете огромной эрудицией и как писатель и как философ. Вы воскресили давно ушедший от нас мир и этот изумительно возрожденный мир обогатили захватывающей драмой. Всякий раз, когда я встречаю в писателе сочетание чувства реального, раскрывающее перед ним самую жизнь, и чувства идеального, которое позволяет ему заглянуть в душу, я взволнован, я восхищен, я не могу сдержать своего восторга. Примите же, милостивый государь, дань моего восхищения, примите с той же сердечностью, с какой я приношу его вам.

Ваш друг

Виктор Гюго.

Бьевилю

Отвиль-Хауз, 21 января 1863

Милостивый государь, выражая вам свою глубокую благодарность за вашу превосходную статью от 10 января, столь дружественную в отношении моего сына, я позволяю себе вместе с тем сделать одно возражение. И вы также, с авторитетом либерально мыслящего человека, утверждаете, что вторично сослать Жана Вальжана на каторгу «невозможно». А между тем, увы, это лишь непреложная и простая истина: это закон — таков, каков он есть, применяемый магистратурой — такой, какова она есть. Поразмыслив, вы, конечно, признаете, — у меня нет сомнений, — что настало время разоблачать подобные случаи злоупотребления законом и что мировая совесть с полным на то правом держит под подозрением человеческое правосудие; и если Лезюрк все еще не оправдан, а Розали Дуаз все еще подвергается нескончаемым мучениям — значит, то, что мы называем в наши дни французской магистратурой, заслуживает не поддержки, а сурового к себе отношения со стороны серьезных и благородных людей, подобных вам. Если бы я жил во Франции при свободном режиме, я доказал бы фактами, почерпнутыми из судебных реестров, что в юридической судьбе Жана Вальжана я не только не сгустил красок, а наоборот, смягчил действительное положение вещей. До тех же пор, пока я не смогу представить доказательств, я прошу беспристрастных людей, таких, как вы, оставаться нейтральными. Обождите, и как только будут приведены доводы, представлены доказательства, вы поразитесь — предупреждаю вас заранее — и разделите со мной мою скорбь и мое возмущение лицемерием уголовного закона.