Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

Какая линия поведения оказалась бы сейчас самой подходящей? Явиться к хозяину павильона и смиренно попросить двадцать пять лир? Или взять их с невозмутимым достоинством, или прийти, прямо-таки лопаясь от смеха? Ну, скажем, так: «Ха-ха-ха! Знаете, что со мной случилось? Я потерял бумажник. Сколько там было? Тысяч десять или пятнадцать, не помню. Но самое неприятное, что там были документы. И кое-какие важные бумаги… И теперь, нет, вы только послушайте, это же просто анекдот, теперь у меня даже нет мелочи на трамвай! Ха-ха! Вы не могли бы одолжить мне?..»

Тут синьор Барнабо, который не успел еще пройти по тропинке и двух десятков шагов, остановился, словно ноги его вдруг налились свинцом. Нет, он не мог, ни в коем случае, ни под каким видом не мог попросить двадцать пять лир у хозяина павильона. Все эти многочисленные «коммендаторе», которыми хозяин почтительнейше величал его и которые давили его сейчас, словно угрызения совести, и болезненное самолюбие, не позволявшее ему унизиться перед этим человеком, — все это слилось для синьора Барнабо в одно чувство, и это чувство говорило ему, что нельзя, просто нельзя ему явиться к хозяину павильона и попросить у него двадцать пять лир. Торопливо повернувшись кругом, он бросился назад по тропинке, пробежал тот кусочек, который уже успел пройти, и снова оказался на дороге у трамвайной остановки. А что же теперь?

Синьор Барнабо запахнул на груди пальто и зашагал по темной, пустынной дороге, не представляя себе, чем обернется это его ночное приключение, но твердо зная одно: он ни за что не пойдет к хозяину павильона и не попросит двадцать пять лир! Однако куда же он все-таки идет? А, черт! В конце концов можно остановить машину, какую-нибудь телегу, попросить подвезти. На худой конец, если даже придется топать пешком, — черт с ним со всем, подумаешь, какие-то десять километров!

Гордое решение не просить у хозяина павильона двадцать пять лир настроило его оптимистически и привело в решительное расположение духа. Бесполезный гнев и возбуждение, овладевшие им в первый момент, утихли. Теперь он уже никого не проклинал, никого не упрекал, он просто шел хорошим, широким шагом по дороге, полной грудью вдыхая свежий ночной воздух. Время от времени он посматривал вниз. Там светились огоньки города, а тут, по обе стороны дороги, была темень и совсем еще зимняя тишина — ни светлячков, ни кузнечиков. Лишь иногда там и сям появлялись неясные светлые пятна — цветущие деревья, сообщавшие ночи почти весеннюю привлекательность. «Эх! — рассуждал сам с собой синьор Барнасо. — Каждый бы день так, а то совсем без движения. Устраивать бы ежедневно хорошую прогулочку, этакий походец!» Дорога, бежавшая вниз по склону, помогала ему идти размеренным, скорым шагом, от которого тело наливалось бодростью и становилось легко на душе. И как-то само собой в памяти у него всплыло воспоминание о том времени, когда он служил в армии, и он вдруг заметил, что вполголоса напевает: «Патронташ, патронташ, всегда он с нами…», как будто ему снова двадцать лет и на нем гимнастерка пехотинца. Он уже не думал ни о двадцати пяти лирах, ни о хозяине павильона, ни о той неприятности, которая с ним случилась. Его обогнали три или четыре ярко освещенных трамвая, но он даже не взглянул на них, словно предпринял эту прогулку для собственного удовольствия.

Так он прошел километра два. Тем временем спуск кончился, дорога пошла по ровной местности, идти стало заметно труднее, и он вдруг почувствовал, что у него начинают болеть ноги. Вдобавок подошвы на его ботинках давно уже так сносились, стали такими тоненькими, что чувствовался каждый камушек, словно он шел босиком. Потом синьор Барнабо вспомнил о жене, которая, должно быть, уже вернулась с ребятами домой и теперь беспокоится о нем. От всего этого его храбрость несколько поостыла, он замедлил шаг, затем остановился у края дороги и тут обнаружил, что весь мокрый от пота и порядком запыхался. С неожиданным чувством страха он огляделся по сторонам, стараясь рассмотреть что-нибудь в ночной темноте, и вздрогнул от холода. Да, ему следовало остановить какую-нибудь машину, попросить подвезти до города. Пройти таким образом всю дорогу невозможно, это просто абсурд. С этой мыслью он потихоньку поплелся дальше, но, как на грех, на дороге не попадалось ни одной машины. День был воскресный, время позднее, и на пустынной дороге не было ни души. Ему предстояло еще отмахать четыре или пять километров, чтобы добраться до магистрального шоссе, откуда начинались первые домики окраинного района и где ходили машины и грузовики. Его снова обогнал освещенный трамвай. На этот раз синьор Барнабо провожал его глазами до тех пор, пока он не скрылся вдали. Он смотрел ему вслед таким печальным взором, что описать его можно, лишь представив себе чувство, прямо противоположное тому, какое испытал сказочный Пиччеттино, когда он увидел, наконец, среди леса огонек хижины.

По случайному совпадению он оказался всего в нескольких метрах от остановки. И вот, едва следующий трамвай остановился, чтобы забрать ожидавшую его женщину, синьора Барнабо внезапно озарила отчаянная мысль. Дальше он действовал, словно подчиняясь безотчетному порыву: бросился за трамваем, уже набиравшим скорость, уцепился руками за выступы вагона и прыгнул на буфер. Трамвай между тем уже несся в ночь. Синьор Барнабо изо всех сил цеплялся за выступ, боясь, что от какого-нибудь толчка слетит вниз и разобьется насмерть Однако через некоторое время, почувствовав под ногами твердую опору, он поднял голову, оказавшуюся как раз на уровне вагонных окон, и посмотрел вовнутрь.

В ту же секунду пораженный и несколько растерявшийся синьор Барнабо нос к носу столкнулся с мальчуганом лет девяти или десяти, стоявшим на площадке. Их разделяло только стекло, через которое мальчик дав но уже наблюдал за архивариусом, хотя тот и не подозревал об этом. Мальчуган, по-видимому, только этой минуты и дожидался, потому что не успел он встретиться глазами со взглядом синьора Барнабо, как тотчас же насмешливо высунул язык и состроил отвратительную рожу. Синьор Барнабо чуть было не отшатнулся, но, что бы не слететь с буфера и не выпустить из рук выступа, должен был застыть в прежнем положении, прижавшись носом к стеклу. Между тем трамвай мчался вперед, и никто из пассажиров ничего не замечал. Синьор Барнабо сверлил мальчугана взглядом, хмурил брови, но тот, уверенный в его полной беспомощности, совсем распоясался и изобретал рожи, одна другой ужаснее. Синьору Барнабо было невыносимо обидно терпеть эти рожи на расстоянии ладони от своего лица и даже не иметь возможности отодвинуться. Он был бессилен что-либо сделать и, как бы прибегнув к единственному способу по стоять за себя, в свою очередь вдруг состроил мальчугану страшную гримасу.

Как раз в этот момент одна из женщин, вероятно мать мальчика, взглянула в его сторону. Увидев эту гримасу, она так завизжала, что кондуктор и все пассажиры невольно оглянулись и с ужасом уставились на искаженное лицо синьора Барнабо, которое, словно чудовищная маска, белело за окном вагона. Несколько мужчин вскочили со скамеек и, громко крича, с угрожающим видом двинулись к площадке. В вагоне поднялась такая кутерьма, что вожатый остановил трамвай.

Все эти вопившие, размахивающие руками, рассвирепевшие мужчины, казалось, только и ждали, когда трамвай окончательно остановится, чтобы выйти и хорошенько отделать бездельника, висевшего снаружи. Синьор Барнабо, хоть и не понимал ни слова из того, что ему кричали, по выражению лиц догадался, что все пассажиры настроены против него и жаждут пересчитать ему ребра. И не столько страх, сколько отчаянное чувство уязвленного самолюбия помогло ему благополучно соскочить с буфера, прежде чем трамвай остановился. Коснувшись сперва одной, потом другой ногой дороги между рельсами, он было споткнулся, качнулся вперед, замахал руками, словно крыльями, каким-то чудом ухитрился удержаться на ногах и бросился бежать. Раскинув руки, он бежал наудачу в ночную тьму, иногда ступая по траве, иногда по лодыжку увязая в рыхлой земле, слыша за собой долетавшие с улицы угрожающие крики мужчин, которые, как ему казалось, выскочили из трамвая и мчались за ним по пятам, Внезапно он споткнулся, ничком упал на землю и застыл, словно мертвый.

Вокруг была темнота. Синьор Барнабо почувствовал холодный запах земли, к которой чуть ли не прижимался лицом, и ясно услышал в тишине свое тяжелое дыхание. Все остальное исчезло — и дорога, и трамвай, и угрожающие голоса мужчин. На секунду ему даже показалось, что все это сон. Но то, что он лежал на рыхлой земле, ее запах, и сама земля у него под руками — все это вовсе не было сном. Неуверенно нащупывая в темноте точку опоры, он с трудом встал на колени, потом поднялся на ноги, оступаясь, сделал несколько шагов и прислонился к дереву, которое нащупал вытянутыми вперед руками. На голову и на плечи ему посыпался легкий дождь белых лепестков. Синьор Барнабо провел рукой по лбу и тут заметил, что на голове у него нет шляпы.