Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку - Валентин Пикуль

И он записал – о подношениях (сиречь о взятках): благосостояние России находилось уже на верном пути. Еще немного, казалось, еще одно напряжение ума, скрытого под пышным париком, и… «Этого мало, – думал Остерман. – Государыне нужна прибыль!»

«Вот! – осенило вдруг его. – Тульские ружья надобно продавать за рубежи. От сего великая прибыль в доходах казенных предвидится. Политика экономии государственной сразу возрастет…»

Утром он передал проект Эйхлеру с наказом перебелить его.

– А что делает Волынский? – спросил, между прочим.

– Волынский пишет проект о благосостоянии России.

– Куда ему! – засмеялся Остерман, покривясь. – Лошадник, вор и бабник… горлопан! Где ему, дураку, написать?

Волынский сочинял свой проект на… кухне! Кубанец втащил на кухню два мешка. В каждом мешке – точно – было отмеряно по пуду зерна. Сообща они нагнали из одного пуда вина злого, хлебного. Из другого пуда намололи муки на ручном жернове. Кафтаны скинув, работали яростно. И потом из муки этой, фартуки повязав, испекли они хлебные караваи. Сложили все это добро на столе: светилась в бутыли водка хмельная, горой высились золотистые вкусные хлеба.

И, стол оглядев, почесался Волынский.

– Опыт сей, – рассудил он, – весьма и весьма показателен для нищеты нашей. Ну, Базиль, а теперь мне писать надо…

Хорошо писал. Могуче. Легко. У него был опыт жизни, опыт горький и сладкий – когда как! Посол в странах восточных, губернатор земель Астраханских и Казанских, Волынский немало повидал на своем веку. И от тяжелого и стыдного глаз не отворачивал. Смолоду нищим был, теперь помещик богатый, ведал Артемий Петрович – чем и мужик живет. Полба да полова, квасы да капустки – не раз им едались. Писал Волынский проект свой наскоро. Летели вкось брызги чернильные. Листы отметал он в сторону, стремглав исписанные…

– Горячей, – приговаривал, – горячей писать надо, чтобы жалилось и жглось! Дабы проняло сирых разумом… Мне ли не знать нужд отечества, сердцу моему любезного?

Вот и день настал, для Волынского день великий, – оглашение сочиненных проектов. «Как Россию привесть в благосостояние?»… Подтянулся он, кафтан надел светло-гороховый, платок шейный подвзбил попышнее, выбрит был и напудрен… Красавец мужчина! Туфлей нарядной вступил через порог мечтаний своих – вступил в Кабинет ея императорского величества. Сидели там авторы проектов: сам Остерман, конечно; князь Александр Куракин, горький пьяница и человек характера злодейского; граф Михайла Головкин, сын покойного канцлера… Рядом с ними уселся и Волынский.

Куракин сразу же подлость ему придумал.

– А что, Артемий Петрович, – спрашивал. – Платки шейные туго ли вяжешь? Дабы заранее к петле притерпеться? Или… как?

– Постороннего плодить не пристало, князь, – отвечал Волынский угрюмо. – Собрались для дела важного, касаемо нужд отечества, погибающего в нищете. А шутки бабам-молодицам оставь.

– Александр Борисыч, – сказал вдруг Остерман князю Куракину, – ай-ай… нехорошо! К чему обижать патриота истинного?

Иогашка Эйхлер глазом Волынскому знак сделал. Но к чему – не догадался Артемий Петрович и понял так, что здесь всего ему надо стеречься. На столе же перед ним поднос стоял, салфеткой крытый, что там было под салфеткой – всех интриговало ужасно. Хотели вельможи открыть и посмотреть.

– Нельзя! – говорил им Волынский. – Потом узнаете…

Вбежала в покои Кабинета остроносая собачонка. За нею, платьями шурша, императрица явилась. Поклон господам министрам учинив, села Анна Иоанновна на пышную кровать, для нее ставленную, и, подушки под собой распихав, сказала вельможам:

– С вас – спрос… Ну, с богом!

Волынский краем уха чужие проекты слушал. Молол что-то князь Куракин о ясаке и обидах да чтобы беглых с заводов обратно к помещикам забирать. Это понятно: у него мужиков много бежало, – замысел тут корыстный. Потом граф Головкин речь держал… От обилия слов туманных заскучнела Анна Иоанновна и, в кулак зевнув, прилегла. Шлепнулись на пол ее атласные туфли.

– Не-не! – сказала. – Это я так просто… Ишо не сплю!

Волынский слушал кабинетных, потаенно размышляя: «Вот оно – чистилище знатное, где машина правления всей России подпольно движется. Неужто я не возьмусь за это колесо да не разверну машину куда надобно? Ой, господи, образумь ты меня… Никак я опять забрал паче меры ума своего?»

– Петрович, – дремотно позвала Анна, – теперь ты скажи!

Встал Волынский и ощутил легкость в теле.

– Что писано у меня на бумаге, – сказал, – того честь не стану. У всех глаза имеются: сами потом прочтут. Позволь, великая государыня, словом живым описать непорядок наш… Государство наше лыково! Одни лишь мужики хлеб садят. Иные же, словно мыши, грызут его и взамен хлебу ничего не дают мужику для хозяйства нужного. Оттого, ведаю, и заводится нищета обычаем экономическим. Оттого же, от нищеты, и неправда растет… Много поездил я по дорогам худым, – возвысил голос Волынский. – Для удобства дорожного ландкарты надобны. Для экономии опять же, для политики! Почто Иван Кирилов, патриот разумный, на свои денежки Атлас печатал? У него еще два тома лежат – впусте. Почто Кабинет и высокие министры заботы не имеют, дабы атласы в свет поскоряе вышли? Рази можно государством таким, как наше, управлять разумно без знания географии страны своей? Николи нельзя… Мы говорим – Астрахань, а ведаем ли, какие пути туда ведут? Говорим – Нерчинск, а что мы знаем о нем, кроме того, что там – каторга?

Артемий Петрович и сам чуял, что речь его хороша, – глаза Анны Иоанновны оживились, дрему она с себя уже стряхнула, слушала внимательно…

– …мужика беглого трогать нельзя! – продолжал Волынский, на Куракина глянув. – Где сел – там и оставить его. Пущай пашет и кормится. Сытый мужик да баба в сытости, – глядишь, они новых хлебопашцев породят вскоре для нужд экономических. Вся сила России – в мужике! От земледельства происходит главный доход государства нашего. И так я мыслю: коли бежал мужик от князя Куракина – знать, ему худо было у князя Куракина. А на новом месте ему горазд лучше. А что мы с мужиком беглым делаем? Берем его за бороду и, вконец разорив, в цепях на худое место обратно же гоним. Живи там, где жил. А то место, за хозяина отсутствием, уже подурнело. Иной раз и леском заросло. Выходит, опять пашню подымай заново? А – чем? Кобылка – где? Сошка – где? Мы же у него все отняли… Вот и спрашиваю вас, господа высокие: льзя ли тако с народом обращаться? Нет, – чеканил Волынский, – нельзя! Грешно Россию с двух титек сразу сосать, да еще третью у ней, у бедной, требовать.

Анна Иоанновна ноги с постели скинула, почесала пятку, и собачонка к ней запрыгнула.

– Не горячись, Петрович, – сказала. – Тише едешь – дальше будешь. Во всем поспешать не надобно…

Волынский далее говорил – о заселении краев южных, где Новой России быть, и опять о ландкартах речь повел, о том, что в экономии русской не только взять, но иной раз и дать надо: потомству откупиться, нельзя единым днем жить – только дураки одним днем проживают!

– Сначала, – рассуждал дельно, – надобно возможное примерить на все лады, а потом требовать. А то, по-нашему, так выходит: дай, говорим мужику, с земли своей полтину в год. А земля тамошняя на гривенник родит. Сорок копеек долгу камнем виснут на хлеборобе. А след год уже с ножом к горлу лезем: дай полтину, да еще сорок копеек за прошлый год. Где взять? Мужик – в слезах. Чуть ночка стемнеет, лапти в руки – и пошел куда глаза глядят. Вот вам и убыток в хозяйстве российском! Оттого и говорю, что политика экономическая есть фундамент богатства и бедности народа нашего…

В азарт войдя, сорвал Волынский салфетку с подноса, и все увидели: стоят там чарки с водкой и лежат пять караваев – в румяных корках, испечены на диво искусно.

– Пункт пятый мнения моего. Вот он!

Тут все зубоскалить начали, издевки над ним строить. Хохотала и Анна Иоанновна, но Волынский был мужик не промах – он не смутился от смеха глупого. Он знал, чем угодить.

– Ваше императорское величество, – сказал он, – завсегда рад бокал выпить за здоровье ваше…

И, выпив, корочкой занюхал. Стало ему совсем легко.

– Теперь, – заявил Волынский, – дело по этому пункту… О винокурении и отраве винной! Видели вы, господа высокие, как я чарку сглотнул махом за здоровье ея величества?.. То мною пять хлебов зараз выпито! Я такой опыт произвел: из равных мер хлеба вина пересидел и караваи испек. И на каждую чарку у меня по караваю хлеба пришлось. Вот и разумейте: пьяница чарку выпил – знать, кого-то в отечестве хлеба на четыре дня лишил. Но что пьянице одна чарка? Ему вторую надобно… Вот он еще каравай хлеба съел! Давай теперь ему третью, скотине! Глядишь, в один день он, ничего не работая, у многих тружеников плоды труда ихнего отнял… Вот и утверждаю: водка – яд! И не токмо разум затмевающа, но и экономии государства нашего вредяща ужасно…