Арена - Никки Каллен

— Привет, — капризный мальчишеский голос, ломающийся, хрупкий, как верба.

Берилл испуганно подняла голову. Он был чуть-чуть выше её, совсем капельку, на чёлку; светловолосый, хрупкий, но гибкий, словно девочка-гимнастка; и вправду совсем юный. Очень здорово одет: серый облегающий свитер, с горлом, серые вельветовые брюки, через плечо серый пиджак, сделанный под мундир южан в Гражданскую войну; лёгкие ботинки из серой замши; глаза у него под чёлкой были тоже серыми, в обрамлении чёрных ресниц, огромных, будто синяки.

— У вас есть здесь Вудхауз? Ужасно хочу «Деву в голубом»…

Она встала с пола, положила открытки обратно в коробку, нашла полку с английской литературой и вытащила «Деву в голубом», в мягком переплёте, но очень хорошего качества: с подходящей импрессионистской картинкой на обложке, с белой бумагой внутри.

— Классно. Я куплю. А ты кто здесь?

Берилл молчала. Он с любопытством рассматривал её, улыбнулся совершенно потрясающе — абсолютно розовыми, будто из рекламы, «лепестки розы», губами; зубы у него были мелкие, не очень хорошие; и вообще он был некрасив, но как-то очень породисто, тонко, каллиграфично; словно все в его семье были очень красивыми, а он такой один — гадкий утёнок, но зато самый стильный и обаятельный. От него пахло дождём и ванилью, точно он недавно готовил или пил кофе мокко. И он стоял невероятно близко, но Берилл почему-то не хотелось, чтобы он уходил. Он был как она. Чудной ребёнок… А он и не уходил.

— Ты не любишь разговаривать или не умеешь?

«Не люблю» — показала жестом Берилл.

— Клёво. А то в мире столько болтунов. Взять моих сестёр, как сядут чай пить… Ну хотя бы скажи, как тебя зовут?

Она взяла открытку, ручку с накладной и написала: «Берилл». Он взял ручку из её руки и написал рядом: «Джеймс».

— Но все зовут меня Спенс, Джеймс Спенсер, вот как. Ты классная. Такое красивое платье, ты в нём фея просто. А босиком ты всегда ходишь, даже зимой? А по углям можешь?

Она на всё кивнула и написала в открытке: «А ты что, за южан?»

— А ты думаешь, что янки были такие хорошие, за негров? Как же! Бабло им было нужно!.. А южане были хотя бы честными — сражались за то, во что верили, за свои обычаи, землю и семьи.

«Хочешь чаю?»

— В подсобке?

Она засмеялась и замотала головой.

— Ты приглашаешь в гости?

«Нет, здесь».

— А ты недотрога. Ну, давай. А этот месье де Мондевиль, француз, он тебе кто? Дедушка?

Она кивнула. Она привыкла считать месье де Мондевиля кем-то очень близким, в городе уже даже образовалась ложная память — что она вправду ему внучка, а Сибилла дочка. Джеймс сел в одно из изогнутых шёлковых кресел, Берилл принесла на золотистом подносе розово-золотой набор: тоненькие розовые чашечки на золотистых блюдечках, золотистая сахарница, розовый сливочник, розовые и золотистые розетки с джемами и мороженым и чизкейк с малиной — его специально для магазина пекли в «Звёздной пыли», в самом кафе его не продавали; золотистые крошечные ложечки; «это сервиз дочки Марии-Антуанетты», — написала Берилл в открытке.

— Круто. Твой дедушка разрешает тебе им пользоваться? Если б я налил гостям чай в веджвудский фарфор, меня бы посадили в Тауэр, или в чулан, или в семейные подземелья…

«Он подарил мне этот сервиз, а я обычно очень аккуратна. Ты, пожалуйста, тоже будь таким».

— Хорошо, я постараюсь. Но если я что-нибудь разобью — обещаю, что куплю тебе не хуже: что-нибудь из кукольного Виндзорского.

«Ты англичанин?»

— Ну да. Не поверишь, младший сын герцога, совершенно бесполезное существо. Так что я занимаюсь чем хочу. Могу даже жениться на тебе, на девушке из ниоткуда, из маленького городка, из книжного магазина.

Берилл улыбнулась. Она чувствовала себя счастливой, так ей было легко и хорошо с Джеймсом, словно с хорошей книгой; он поставил чашечку осторожно, точно нитроглицериновую бомбу, на поднос.

— Ты так улыбаешься… ты похожа на эльфа из легенд. Если ты сделаешь так ещё раз, я точно на тебе женюсь. Не улыбайся. Или мне придётся убить тебя. Найти меч и заколоть. Ты же эльф, ты заманиваешь людей в рощи, леса, отбираешь у них память об их семье, о прошлом… Я вот уже почти забыл лицо старшего брата… Чёрт, уже столько времени, мне нужно идти, можно, я возьму на память эту открытку? Я просто уверен, что тебя не существует, что ты мне придумалась-привиделась-приснилась, со мной такое часто бывает, я влюбляюсь в девушек из сна, такой я чудак.

Она замотала головой: ей так хотелось оставить открытку себе.

— Что я за неё должен отдать?

Она пожала плечами. Джеймс стал рыться в карманах.

— У меня есть счастливый автобусный билетик, и ещё вот гайка, и кусочек хрусталя, это был брелок, там фея внутри, видишь, китайская штучка, и ещё платок с моими инициалами, батистовый, но ужасно сопливый, это я точно не дам, стыдно, ещё заразишься; и вот печенье миндальное, с шоколадом, в фольге… хочешь?

Она мотала головой и смеялась. Знакомство с Джеймсом длилось не более получаса, но ей казалось, что всю жизнь.

— Ладно, — решился Джеймс, — тогда я оставлю тебе кольцо, как и полагается в сказках: рыцарь дарит свой перстень неизвестной деве, чтобы она потом положила его в пирог… есть же такая сказка? Я помню, мне няня рассказывала… там был ещё Чёрный колдун Корнелис, я его обожал… — он снял с левого безымянного пальца серебряное, с чёрной эмалью и бриллиантовой резьбой кольцо, широкое, какой-то языческой красоты, но Берилл отказалась.

— Ну, пожалуйста, возьми, это до следующей встречи: если я тебя увижу во второй раз, я его заберу. А ты мне отдай открытку. Я при второй встрече верну, честное индейское.

Она вздохнула, протянула ему открытку, а он надел ей на палец кольцо. Оно было как раз, но Берилл не любила кольца и решила, что будет носить его на цепочке, как Фродо. Джеймс ушёл, а она вернулась к коробкам и полкам, и Эрик забылся ей…

В городке только и разговоров было что про мост. Про опоры — какой длины они будут, если будут, ведь у этой пропасти непонятно где дно; да к тому же туман, который поднимается по утрам, мешает работе, а от специальных химикалий, растворяющих туман, он, наоборот, становится только гуще; про то, что до приезда Эрика Рустиони мост привезли готовый — на вертолёте, и сразу попытались его поставить, и он рухнул с того края, где Большой город, буквально через несколько минут, и полетел в расщелину, как игрушечный, как в вестерне карета, переворачиваясь и разваливаясь на лету; и что приехала целая команда скалолазов, они должны перелезть на ту сторону, но боятся: всё их снаряжение падает в пропасть, потому что тот берег отталкивает любой металл; и что Эрик Рустиони сел на Краю, на пледе, рядом со своим домиком-башней, и просидел так день и ночь, куря длинные крепкие тёмно-коричневые сигареты, погружённый в созерцание и размышление, будто пытался услышать Большой город; «я тоже так умею, — подумала Берилл, — слушать Большой город»; а потом начал кидать в тот берег камни и всё, что под руку подвернётся, точно обезумел; об Эрике вообще говорили больше всего: откуда, кто он, какой красавец и умница; он сын знаменитого иллюзиониста и супермодели; рос на гастролях с отцом, смотрел, как делаются сложные номера, например исчезновение Эйфелевой башни или полёт отца над залом в десятки тысяч человек; и захотел стать не иллюзионистом, а инженером; рассказывали о том, что он учёный наподобие средневековых: изучает звёзды, травы, камни и металлы и изобретает не просто предметы, а чудеса; и что люди в команде у него тоже необыкновенные: их всего четверо, а с Эриком — пятеро; один из них, говорят, умеет летать; второй чувствует металлы, разговаривает с ними, плавит или сковывает одним прикосновением; третий управляет погодой и может подчинить себе туман; четвертый всё знает о растениях, камнях и земле — может вырастить за день розовый куст и сосну высотой с грот-мачту; и если они не построят мост через расщелину, то уже никто, и тогда Большой город точно погиб. Последнее, что услышала Берилл, — Эрик всё ещё сидит на Краю; она зашла в «Звёздную пыль» купить еды: они с Сибиллой ничего не готовили уже дня три, поскольку им пришёл большой заказ — гобелен тринадцатого века с Успением Святой Девы, из очень старинного монастыря, где хранилось одно из уцелевших платьев Девы; монахиня, которая вышивала этот гобелен, была слепой, но ясновидящей, и рисунок оказался сверхъестественной красоты: когда они с Сибиллой развернули гобелен — вздохнули от восторга, хотя вещь была в ужасном состоянии; «представляешь, — сказала Сибилла, — она вышивала это и видела их, как если бы рисовала с натуры, с человека, сидящего напротив, или с реальных событий, на которых побывала; она видела, как её хоронят, видела Деву в гробу, какая она прекрасная и спокойная и какое на ней платье, и покрывало, и цветы вокруг…» Гобелен требовал частичной реставрации — чистки и замены ниток; но, помимо восстановительных работ, монастырь заказал новую кайму, золотую, и новое покрывало Деве — тоже золотое. Сибилла вздохнула: ей нравился оригинал, тёмно-синий, цвета вечереющего летом неба. За этим гобеленом они провели три дня, не разгибаясь, питаясь тем, что было в холодильнике и буфете: бутербродами, джемами, кашами, фруктами; но сегодня Сибилла села за кайму, в своей круглой, полной солнца и сияния комнате, и можно было опять вернуться к книгам, готовке, прогулкам; «мама, чего ты хочешь?» — спросила Берилл; Сибилла, не поднимая головы, ответила: «вишнёвый пирог из "Звёздной пыли"»; от золота лицо её казалось освещённым лампой; Берилл спустилась на улицу; улицы были полны людей, которых она не знала: рабочих, туристов, репортёров. Она стояла, растерянная, город стал чужим — живым и ярким — и больше не нуждался в Берилл. Потом вздохнула и двинулась к кафе; и услышала там разговоры об Эрике и его команде. Она сразу поняла, что тот, кто умеет летать, — это Джеймс, потому что, когда он был в магазине, он двигался совершенно бесшумно, словно вовсе не касался земли, паркета… Берилл купила не только вишнёвый пирог; дома вообще же ничего не было — и она пошла в магазин, такой тихий раньше; теперь же в нём было не подойти к полкам с йогуртами и спиртным; Берилл купила молока, хлеба, чая, кофе, какао, масла, зелени, овощей, риса, мяса, цыплят, орехов, белого вина, сметаны, грибов, чеснока, сахара и рыбы. Донести пакеты ей помог один рабочий — в кепке, в комбинезоне; она спросила, как продвигаются дела с мостом; он сказал, что все инженеры ждут решения Эрика Рустиони, но склоняются к висячему мосту, а Рустиони пока сидит, курит и смотрит на Край. Разговор ей дался легко-легко, будто она самая обыкновенная девушка, а не в платье из золотистого шифона и лимонного шёлка, с золотым кружевом, и не босиком; она даже улыбнулась и поблагодарила; и стояла и смотрела на пороге на пакеты, и не могла понять тайны: почему, когда она говорит об Эрике и говорила с Эриком, ей было так легко — говорить; были необходимы — голос, слова; ведь в обычной жизни она не умела, не любила, не хотела говорить, не говорила…