Молитва об Оуэне Мини - Джон Ирвинг

— НЕТ, НА САМОМ ДЕЛЕ НЕТ НИКАКОГО СХОДСТВА, — наконец ответил он. — ТОТ АНГЕЛ БЫЛ ОЧЕНЬ НЕСПОКОЙНЫЙ — ОН ДВИГАЛСЯ, ВСЕ ВРЕМЯ ДВИГАЛСЯ. ОСОБЕННО ЕГО РУКИ — ОН ВСЕ ВРЕМЯ ПРОТЯГИВАЛ ПЕРЕД СОБОЙ РУКИ.

Так я впервые услышал о том, что ангел двигался и что он показался Оуэну неспокойным.

— Ты никогда раньше не говорил, что он двигался,— заметил я.

— ДВИГАЛСЯ, ДВИГАЛСЯ, ЭТО ТОЧНО, — настаивал Оуэн Мини. — ПОТОМУ-ТО Я НИКОГДА НЕ СОМНЕВАЛСЯ. ЭТО НЕ МОГ БЫТЬ МАНЕКЕН, ПОТОМУ ЧТО ОН ДВИГАЛСЯ. А ЗА ВСЕ ЭТИ ГОДЫ, ЧТО МАНЕКЕН СТОИТ У МЕНЯ, ОН НИ РАЗУ ДАЖЕ НЕ ПОШЕВЕЛИЛСЯ.

Да когда такое бывало, чтобы Оуэн Мини в чем-нибудь СОМНЕВАЛСЯ, подумал я. Интересно, часто он разглядывает мамин портновский манекен? Может, ждет, что тот пошевелится?

Когда на игровой площадке школы Святого Михаила становилось так темно, что мы не могли разглядеть корзину, Марию Магдалину тоже не было видно. Больше всего Оуэн любил отрабатывать «бросок» до тех пор, пока Мария Магдалина полностью не исчезнет в темноте. Затем он становился вместе со мной под корзиной и говорил:

— ТЫ ВИДИШЬ ЕЕ?

— Нет, теперь уже не вижу, — отвечал я.

— ТЫ ЕЕ НЕ ВИДИШЬ, НО ЗНАЕШЬ, ЧТО ОНА ВСЕ ЕЩЕ ТАМ — ПРАВИЛЬНО? — допытывался он.

— Ну конечно, она все еще там!

— ТЫ УВЕРЕН? — не унимался он.

— Да, конечно уверен!

— НО ТЫ ВЕДЬ НЕ ВИДИШЬ ЕЕ, — ехидно подначивал он. — ОТКУДА ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ОНА ВСЕ ЕЩЕ ТАМ, ЕСЛИ НА САМОМ ДЕЛЕ НЕ ВИДИШЬ ЕЕ?

— Потому что я знаю, что она все еще там, — я знаю, что она никуда не могла деться, — просто знаю, и все! — отвечал я.

А одним холодным днем поздней осенью — на дворе стоял уже ноябрь или даже начало декабря; Джонсон победил Голдуотера в борьбе за президентский пост; Хрущева сменили Брежнев с Косыгиным; вьетконговцы убили пятерых американцев во время нападения на авиабазу в Бьенхоа — Оуэн окончательно достал меня своей шуткой насчет того, что я не вижу Марию Магдалину, но все-таки знаю, что она никуда не делась.

— ТЫ НЕ СОМНЕВАЕШЬСЯ, ЧТО ОНА ВСЕ ЕЩЕ ТАМ? — продолжал он меня изводить.

— Ну ясное дело, не сомневаюсь! — сердился я.

— НО ТЫ ЖЕ ЕЕ НЕ ВИДИШЬ — ТЫ МОЖЕШЬ ОШИБАТЬСЯ, — заметил он.

— Нет! Я не могу ошибаться — она там, я знаю точно, она там! — заорал я на него.

— ТЫ СОВЕРШЕННО ТОЧНО ЗНАЕШЬ, ЧТО ОНА ТАМ ЕСТЬ — ДАЖЕ ЕСЛИ НЕ ВИДИШЬ ЕЕ? — спросил он.

— Да!!! — завопил я.

— НУ ВОТ, ТЕПЕРЬ ТЫ ПОНИМАЕШЬ, КАК Я ОТНОШУСЬ К БОГУ — сказал Оуэн Мини. — Я НЕ МОГУ ЕГО УВИДЕТЬ — НО Я СОВЕРШЕННО ТОЧНО ЗНАЮ, ЧТО ОН ТАМ ЕСТЬ!

Залив Джорджиан-Бей, 29 июля 1987 года — Кэтрин сказала сегодня, что мне надо постараться не читать вообще никаких газет. Она успела заметить, как «Глоб энд мейл» портит мне весь день — а ведь и этот остров, и эта вода вокруг него излучают такое роскошное спокойствие, что не расслабиться здесь, не использовать такую возможность для мирных размышлений и внутренней духовной работы просто стыдно. Кэтрин желает мне только добра; я знаю, что она права — мне надо выбросить из головы все эти новости, просто взять и выбросить. Читая новости, все равно ничего толком не поймешь.

Если бы кто-нибудь набрался наглости преподавать Чарлза Диккенса, Томаса Гарди или Робертсона Дэвиса[32] моим девчонкам в школе епископа Строна с таким же неглубоким, таким же поверхностным пониманием предмета, с которым я, очевидно, сужу о международных делах — или хотя бы о безобразиях американцев, — меня бы это возмутило. Я достаточно приличный преподаватель английского и литературы, чтобы понимать, насколько и вправду неглубоки, насколько поверхностны мои знания о злоключениях американцев — даже во Вьетнаме, не говоря уже о Никарагуа. Да и можно ли вообще стать по-настоящему умным и образованным, читая газеты? Разумеется, мне далеко до досконального понимания всех злодейств, чинимых американцами, и все-таки я не могу отмахнуться от новостей! А мне бы стоило воспользоваться собственным печальным опытом с мороженым: если у меня в морозилке лежит мороженое, я его съем — причем все сразу, в один присест. Поэтому я приучил себя не покупать мороженое. А газеты для меня даже вреднее, чем мороженое; жирные заголовки и те события, что за ними стоят, — это ведь сплошной холестерин.

Ведь на острове есть что почитать: тут полно всяких полевых определителей — книг обо всех вещах, в которых я никогда как следует не разбирался, то есть о настоящих вещах, а не о «понятиях». Я могу исследовать сосновые иголки или научиться распознавать птиц — это, оказывается, можно делать по разным признакам: по движениям птицы в полете, по силуэту птицы, сидящей на ветке, по крикам — кормовым или брачным. Все это, я думаю, очень занимательно. И, живя среди воды, я вполне мог бы посвящать рыбалке вместе с Чарли больше одного дня; я знаю, его огорчает, что я не так увлекаюсь рыбалкой, как он. Да и Кэтрин как-то заметила, что мы уже давненько не обсуждали нашу с ней веру — в чем наши взгляды совпадают, а в чем расходятся. Раньше я говорил с ней об этом часами — а до нее с каноником Кэмпбеллом. Сейчас мне стыдно признаться Кэтрин, сколько воскресных служб я уже пропустил.

Кэтрин права. Я постараюсь выбросить из головы новости. В «Глоб энд мейл» сегодня сообщается, что никарагуанские контрас расстреляли пленных; в связи с контрас сейчас расследуются «22 крупных случая нарушения прав человека» — и про этих самых подонков президент Рейган сказал, что «в нравственном отношении их можно уподобить нашим отцам-основателям»! Тем временем аятолла, духовный лидер Ирана, призвал всех мусульман «сокрушить Америке зубы»; кажется, именно этому парню Америка должна продавать оружие? Соединенные Штаты творят что-то совершенно уж необъяснимое.

Я согласен с Кэтрин. Надо ловить рыбу, разглядывать, насколько сплюснут хвост вон у того маленького водяного зверька — выдра это или ондатра? Сейчас самое время. А вот там, где вода залива постепенно зеленеет, а затем принимает сизовато-желтый оттенок синяка, — кто это там нырнул, гагара или лысуха? Пора бы разобраться. Самое время забыть обо всем остальном. И давно пора, как постоянно твердит мне каноник Мэки, постараться наконец стать канадцем!

Когда я впервые прибыл в Канаду, то думал, что стать канадцем будет проще простого; как большинство тупых американцев, я представлял Канаду неким более северным и холодным, возможно, более захолустным районом Соединенных Штатов — мне казалось, это будет что-то вроде переезда в Мэн или Миннесоту. Я очень удивился, обнаружив, что в Торонто не так снежно и холодно, как в Нью-Хэмпшире, и что захолустьем здесь и не пахнет! Еще больше я удивился, обнаружив, как канадцы отличаются от американцев — до чего они оказались вежливыми! Естественно, я тут же начал оправдываться. «Вообще-то на самом деле я не отказник, — говорил я; однако большинству канадцев не было до этого никакого дела. — Я здесь не потому, что хочу отмотаться от призыва, — объяснял я. — Я бы скорее отнес себя к пацифистам, — заявлял я тогда. — Мне подошло бы определение «противник войны», — говорил я всем и каждому, — но мне незачем косить от призыва — я здесь не для этого».

Но большинство канадцев не заботило, для чего я здесь; они не задавали никаких вопросов. Шел 1968 год это, вероятно, был самый пик эмиграции «противников войны во Вьетнаме» в Канаду. Большинство канадцев сочувствовали им — они тоже считали войну во Вьетнаме глупой и неправильной. В 1968 году для того, чтобы стать «иммигрантом с видом на жительство», требовалось набрать пятьдесят баллов; иммигранты с видом на жительство имели право обратиться за канадским гражданством и получить его через пять лет. Мне набрать эти пятьдесят баллов оказалось легко; у меня был диплом бакалавра гуманитарных наук с отличием и степень магистра по английскому и литературе — с помощью Оуэна Мини я написал свою магистерскую диссертацию по Томасу Гарди. Кроме того, я имел двухлетний опыт преподавания; во время учебы в магистратуре Нью-Хэмпширского университета я вел у девятиклассников Грейвсендской академии спецкурс по описательному сочинению; рекомендации мне дали Дэн Нидэм и мистер Эрли.

В 1968 году на каждых девять канадцев приходилось по одному иммигранту, причем «противники войны» были среди них самыми образованными и наиболее востребованными. В том году был основан так называемый СИА — «Союз изгнанников Америки»; по сравнению с Хестер и ее друзьями по СДО (членами небезызвестной организации «Студенты за демократическое общество»), те мои немногие знакомые из «Союза изгнанников Америки» были вполне смирными. Я-то уже привык к бунтарям: Хестер, например, вовсю участвовала в уличных беспорядках. В тот год ее арестовали в Чикаго.

Во время беспорядков возле места проведения общенационального съезда Демократической партии Хестер сломали нос. Она рассказывала, что полицейский припечатал ее лицом к дверце микроавтобуса; но она бы наверняка расстроилась, если бы вернулась из Чикаго целой и невредимой. Американцы, с которыми я сталкивался в Торонто — даже организаторы СИА, даже дезертиры, — отличались куда большей рассудительностью, чем Хестер и многие другие американцы, которых я знал «дома».