Русская литература первой трети XX века - Николай Богомолов

Вступление, намеченное в самом первом, не подробном, плане, очевидно, должно было изображать визит героя к автору произведения.

Возможно, поводом должна была служить газетная заметка, пересказывающая содержание какого-либо из его произведений. Делая такое предположение на основании слова «газета», мы исходим из дневниковой записи от 6 апреля 1907 г. о происшествии, произведшем на Кузмина впечатление: «Погода была отвратительна и вдруг мне вздумалось проехать aux pays chauds на 9<-ю> л<инию>[993], но, доехав до Венгеровых и узнав, что они дома, зашел к ним. У них сидела Поликсена[994], пили чай, сплетничали. От них, тем не менее, проехал на 9<-ю> л<инию>, пускал меня Степан, который меня узнал, что я ходил по-русски[995], что мыл меня Григорий и т. д. Он очень веселый, все поет и скачет, молодой, стройный, хотя и небольшой и на все согласен, на все решительно. Лицо несколько широкое и небольшой шрам на правой щеке. Оказывается, они читали в «Нов<ом> врем<ени>» в буренинской статье отрывки из Розан<ова>, где про бани, и заинтересовавшись, спрятали даже номер газеты, так что когда я себя назвал, он стал вспоминать, где же он читал про меня и вспомнил[996]. Вот литературная известность в банях, чем не шекспировская сцена. Он очень веселый, ласковый и не попрошайка. Хотя денег у меня почти нет, но я не жалею, т. к. Павлик мне надоел уже до смерти». Из записей о Валентине в дневнике Кузмина мы знаем, что он читал не газетную статью, а саму повесть «Крылья», но сходство ситуаций, как кажется, делает наше предположение по крайней мере вероятным.

В детстве героя мы видим следующую канву происшествий: «Рождение—в деревне—в садах—на содержании—лишение невинности». О подлинном Валентине мы не имеем никаких сведений, да и в романе Брешко-Брешковского подробности не очень соответствуют плану Кузмина. Там Клавдий является сыном опереточной статистки, воспитывается за кулисами театра, тогда как здесь — проводит раннее детство в деревне (что, впрочем, может быть противоречием только кажущимся: известно, что незаконные дети часто отдавались на воспитание в какую-либо недальнюю деревню, и в реальной жизни Валентина могло быть и то и другое). Правда, упорно повторяющиеся слова «в садах», вероятно, могут указывать на какой-либо летний театр типа московского «Эрмитажа» или петербургского «Аквариума». «На содержании», естественно, оказывается мать Сержа, а совращение его самого вполне могло проходить по схеме, обрисованной романистом: «Мальчик я был хорошенький, тоненький, с длинными волосами и нежным личиком. Скорей походил на девочку... Мать гордилась мной. Одевала меня тирольцем, заказывала бархатные костюмчики... Детство мое прошло за кулисами... Я не знал настоящего детства... Зато я видел кругом грязь, пропахшую пудрой, косметиками и потом, грязь опереточных кулис... Меня щипали и целовали артистки, артисты, какие-то старички, околачивавшиеся за кулисами... Мне твердили, что я — красавчик. Теперь, когда вырос, я — не тот... Но тогда у меня была головка настоящего херувима. Меня развращали, гадко развращали. Все: и премьер, и эти старички... Этого премьера я никогда не забуду. Он кривлялся, как последняя кокотка, у него был пискливый женский голос. Его звали Иосиф Петрович. Делая глазки, он просил мужчин:

— Умоляю вас, зовите меня Жозефиной Петровной. Ну, какой же я Иосиф Петрович?

Это был мой первый воспитатель и руководитель. Что я мог понимать, восьмилетний мальчишка? Тщеславие, видимо, родилось со мной. Мне льстило поклонение, конфекты, безделушки, которыми меня дарили...»[997]

Вся история с пребыванием в Париже (вероятно, Серж узнает, что мать его очутилась в Париже, и отправляется туда) не находит среди доступного нам материала никаких аналогов[998], хотя можно высказать осторожное предположение, что это пребывание могло каким-то образом соответствовать той ситуации, в которой в восемнадцатом веке оказался другой герой Кузмина — Эме Лебеф.

Несколько более очевидна следующая часть. Быт приказчиков и мастеров в иконной лавке был очень хорошо знаком Кузмину из собственной практики. В кратком повествовании о своей жизни с рождения до 1905 года, названном «Histoire edifiante de mes commencements» он рассказывал: «В это время я познакомился с продавцом древностей Казаковым, старообрядцем моих лет, плутоватым, вечно строю<щим> планы, бестолковым и непостоянным. <...> Я часто бывал у Казаковых, ездил к ним в Псков, путешествовал с ними в Олонец<кую> губ<ернию>, Повенец и вернулся через Финляндию и. наконец, переехал к ним жить со своими иконами, снявши вместе квартиру в Семенов<ском> полку»[999], И еще в 1906 году он очень часто бывает в лавке у Казакова, не только беседует с его служащими, но и постоянно обедает с ними, выпивает, выслушивает их беседы. О Ване, посетителях иконной лавки и «бале у немки-дуры» мы сказать ничего не можем, однако далее следует весьма любопытный момент. Пункт «эпиз<од> с Броскиным» доподлинно известен нам не только по дневнику Кузмина, но и по повести (или роману) «Нежный Иосиф», куда этот рассказ был вставлен с минимальными изменениями. Поскольку оба варианта нами недавно приводились в печати[1000], мы позволим себе лишь пересказать смысл этого эпизода, каким он представляется на основании совокупных данных дневника и «Нежного Иосифа» .

Александр Броскин служил приказчиком в лавке купца Жолтикова (так он назван в романе; возможно, в жизни фамилия была иной), был не только его любимцем, но и любовником. Молодая жена отравила старого купца, вышла замуж за старшего приказчика, а Броскин был вынужден покинуть лавку, жениться на содержательнице публичного дома, и там-то с ним возобновил отношения в реальной жизни Кузмин, а в романе — познакомился главный герой Иосиф Нардов. И в момент отчаянного пасхального пьянства зашедшего в гости Пардова (как в реальности и Кузмина) жена Броскина уговаривает, чтобы утихомирить почти невменяемого мужа, лечь на одну кровать с ним и с ней. Как следует из дневника, это произвело на Кузмина сильнейшее сексуальное впечатление (и через некоторое время Броскин на краткий срок стал его любовником).

В романе видимых последствий происшедшего нет, но по некоторым намекам можно предположить, что эпизод этот воздействовал на процесс изменения сексуальной ориентации героя.

То, что «эпизод с Броскиным» не просто оказался вставлен в одно из произведений с сохранением даже его настоящей фамилии, но еще и предполагался к введению в другую прозаическую вещь, наглядно показывает, что Кузмин придавал ему некую сакраментальную роль. Какой именно цели должен был он служить в «Красавце Серже», сказать трудно (явно не той, что в «Нежном Иосифе», поскольку тут герой уже давно гомосексуален), но очевидно по крайней мере его содержание.

Повествование о «Тавриде» (то есть Таврическом саду) и катании в Славянку должно быть спроецировано, скорее всего, на опыт общения Кузмина с Павликом Масловым, героем стихотворного цикла «Любовь этого лета». Именно на фоне встреч в Таврическом саду и загородных поездок проходили свидания двух людей. Некоторое представление об этом могут дать дневниковые записи, из которых приведем лишь незначительную часть. Вот, например, 7 июня 1906 г.: «Потом поехали в Тавр<ический> сад; Бакст и Дягилев были уже там. Дягилев, сначала обратив внимание на какого<-то> казака, вдруг увлекся старой историей с «хаки», санитаром, действительно очень милым. Но тот был не из «храбрых» и, кажется, дело, как и 2 года тому назад, не выгорело. Мне ни этот сапер, ни кто другой особенно не понравился. Храбрые воины караулили терпеливо и трогательно, профессионалы щепотью ходили вместе. Какой-то россинантистый идиот, страшный, как смертный грех, все на нас налезал; был нувелевский жидок и господин в белом, которого Нувель видел и в Летнем pronto a servizio. <...> Опять догнали Дягилева, в волнении который нас бросил, перейдя на другую сторону, за кем он гнался, мы не заметили. Мы взяли извозчика, В<альтер> Ф<едорович Нувель>, проезжая по Итальянской, рассказывал, как однажды уехал отсюда в незастегнутых ботинках. Это было очаровательно, будто из Боккаччио или Casanova». 10 июня: «В Таврическом был уже Дягилев с господином (т<ак> наз<ываемым> Стасей) и кадетом Чичинадзе. Недалеко от меня сидели 2 тапетки, еврейчик в котелке и в черных перчатках и повыше, в соломенной шляпе, несколько чухонского типа, с узенькими блестящими и томными глазами, который все посматривал на меня. Пришел Нувель, потом Бакст; «хаки» не было и Дягилев уехал с Чичинадзе. Вячеслав придет ко мне с В<альтером> Ф<едоровичем> в понедельник. Он резонабельный, примерный и буржуазный мальчик, по-видимому. Бакст ничего не понимал и звал нас старыми колотушками без осмысленных движений. Мы стали интриговать 2<-х> тапеток и еще каких-то 2-х гимназистов полухулиганского типа. Еврейчик, думая, что все это относится к нему одному, вышел и пошел за нами; тогда мы взяли извозчика и поехали, посадив Бакста на колени»,— и так далее, и так далее. Июнь и июль 1906 года у Кузмина проходят в постоянных посещениях Таврического сада и разнообразных эскападах там. Что касается поездок в Славянку, то вот описание одной из них, 22 июня: «...мы, сделав тура три, поехали в «Славянку», куда, по уверению Павлика, меня пустят[1001]. Была очаровательная луна в воде и на небе, на той стороне деревья островов, проезжающие мимо лодки и пароходики, и теплая ночь, и Павлик — все было прекрасно. М<ожет> б<ыть>, еще лучше бы, если б тут был и Нувель и еще кто-нибудь. На обратном пути на мосту мы купили несколько роз, чтобы их обнюхивать, как вчерашний Ванечка в Тавр<ическом> саду; они были разных цветов и увядающие, и лепестки осыпались и на извозчике, и по лестнице, и в комнате, будто осыпая дорогу. Павлик уверяет, что любит меня, что я понравился раньше, чем познакомились, что можно дело иметь с разными, а любить одного, и не хотел, чтобы я положил ему в карман деньги».