Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна - Антонина Коптяева

А сейчас все по-иному. И сколько тяжких минут нужно отсчитать Анне, пока передвинется с кровати на шкафчик зеленое пятно лунного света! Андрей спит… Теперь он действительно спит, и Анна боязливо поднимается на локте, засматривает в его лицо. Он дышит сильно. Он шевелит губой, как сонный ребенок.

«Почему ты уходишь от нас, разве можно зачеркнуть наше прошлое, — обращается к нему она беззвучно. — Спи, тебе сейчас тепло, спокойно, ты ни о чем не думаешь и счастлив».

Женщина тихо выбралась из постели, ступая по ковру, по прохладному полу, подошла к окну… Светлая сеть тонких облаков, роняя мелкие звезды, тянулась по небу, и плыла за нею пухлая луна, морщась от бегущих по ней теней, заливая все таинственным светом.

— Ах ты, тоска зеленая! — прошептала Анна.

Анна хотела встать с кресла, но не смогла, странная слабость охватила ее.

Целый день она находилась в гнетущем напряжении. Работа шла обычным порядком. Та же обстановка, те же люди окружали ее, но Андрей был не тот, и все потеряло для нее живой интерес. Сейчас выпала свободная минута, Анна сидела одна, и скорбь смогла овладеть ею безраздельно. Подперев рукою сразу постаревшее лицо, она смотрела остановившимся взглядом и думала… Какой жалкой казалась она себе! Но ее глубокое дыхание, выражение взгляда, большое, налитое здоровьем, заметно пополневшее тело говорили об ином, цепко жизнерадостном, уже независимо от ее сознания проникавшем все ее существо. Только кому нужна была теперь радость ее будущего материнства?

Снова представила она то, что произошло вчера между нею и Андреем. Она вошла в спальню свежая, сияющая, с переброшенной по-девичьи на грудь тяжелой косой. Лицо Андрея и руки его, выпростанные поверх одеяла, резко выделялись на белизне постели. Анна наклонилась к нему, улыбаясь, но он продолжал притворяться, будто спит, и она, все еще с улыбкой, поцеловала родные, крепко сомкнутые губы. Тогда он вздрогнул, полуоткрыл глаза и сказал неумело притворным голосом: «А я лег и сразу уснул. Я так устал».

— «Я грязный. Я устал», — гневно прошептала Анна, припоминая все. — И два раза за вечер он сказал: «Ох, какой длинный день!» Разве таким он возвращался раньше?

Анна судорожно вздохнула, потом задумалась.

— Схожу с ума, но ведь ничего особенного не случилось. Не мудрено задремать после такой поездки. Может быть, я зря все придумываю, расстраиваю себя и… ребенка, — с нежностью к неизвестному, но уже любимому существу сказала она себе. — Кому нужны разные психологические штучки?.. Как могла я умолчать о ребенке?.. Андрей был бы так рад! Он, наверное, был бы рад…

В это время дверь тихонько приоткрылась, и в нее боком пролез Кирик в оборванной дошке и меховой шапке.

— Здравствуй, — сказал он, подойдя к столу и протянул директору узкую руку.

— Здравствуй, друг, как ездил? Как твои олешки?

— Хорошо ездил. Олени все здоровый. Маленько-маленько совсем пропал. Больно большой огонь-то был. — Эвенк потоптался, неуверенно сел на краешек стула, вытянув длинные ноги. — Валентина-то ругал меня? — спросил он.

— Нет, она тебя хвалит.

— Хвалит. — Кирик помолчал, крепко сжав губы. — Я охотник, я не боится.

— Чего не боишься?

— Ничего не боишься… Попал в огонь и вышел из огонь. Я везде дорога сделаю, везде найду.

— Знаю, — грустно сказала Анна. — Ты молодец, Кирик.

— Молодец, Валентина тоже знает. Она меня здорово ругал. Плакал. «Ты подожди, говорю, я один поеду…» — «Нет, говорит, вместе поедем». — Кирик помедлил, потом сказал убежденно: — Ты, Анка, тоже молодец. Мужик твой молодец: тайга жить знает. Валентина веселый стал, когда на база-то пришел. «Кирик, говорит, не бойся». Зажигалка мне подарил, папиросница подарил. А я охотник, я не боится. — Эвенк опять умолк.

Анна тоже молчала, растерянно слушая его простодушную болтовню.

— Ты мне больно друг. Молчать не надо, я не боится… Валентина твой мужик играл маленько: спал все равно своя баба.

Анна вздрогнула так, что и Кирик вздрогнул, но поправил свою большую шапку и договорил как мог ласковее:

— Кирик никому не скажет, не подумай. Раз плохо — молчать, однако, надо. Тебе говорю: ты друг. Мужик-то твой, беда-то твоя! Валентина — тоже друг. — И охотник с недоумением развел руками, не находя, по-видимому, большой беды в том, что случилось. — Все молодцы… всех жалко. А я ничего не боится. Друг ты есть, нельзя молчать, спаси бог.

Он осторожно взял папироску из коробки, стоявшей на столе, нажал колесико дареной зажигалки. Анна сидела неподвижно, вся выпрямясь.

— Кури, — предложил Кирик и пододвинул к ней коробку.

Она молча взяла, закурила, потом закашлялась, опустив голову в ладони.

— Я никого не боится. Попал в огонь и вышел из огонь, — повторил Кирик, глядя на ровный пробор, слабо белевший в ее черных волосах. — Дружба есть, жалко есть.

Он ушел, так и не поняв, сумел ли растолковать Анне, что взял подарки за свое молодечество при встрече с огнем, а не за то, что привел Валентину к ее мужу.

Когда она осталась одна в серых сумерках, ей хотелось кричать от боли, но разве можно было кричать? Она должна скрывать все, да и кому рассказать о таком несчастье?

Изредка в огромном здании конторы отчетливо раздавались чьи-то шаги, изредка гулким выстрелом хлопала дверь. И опять тихо, только приглушенно ныл где-то телеграфный столб, и от его нудного звона у Анны заломило в висках.

Придерживаясь за кресло, она поднялась, зажгла настольную лампу. Идти сейчас домой не было сил. Увидеть Андрея… Нет, невозможно! Надо или лгать, или сказать ему все сразу.

Резко зазвенел телефон. Анна отшатнулась от стола, потом протянула руку и боязливо подняла трубку.

— Я слушаю, — сказала она глубоким, грудным, напряженно прозвучавшим голосом.

— У меня к тебе дело, товарищ Лаврентьева.

— Заходи, Илья! Да! Да! Заходи сюда.

Она положила трубку и задумалась, не снимая руки с аппарата: боялась, что позвонит Андрей, но — странное дело! — хотела этого.

Она совсем не заметила, сколько времени прошло между звонком и приходом Уварова, и даже забыла, что ждала его, но сразу почувствовала себя еще более несчастной: ей захотелось плакать, как ребенку, когда есть кому пожалеть.

— Куришь? — удивленно спросил он, взглянув на потухшую папиросу, и укоризненно покачал головой.

Анна стояла по другую сторону стола, заложив руки за спину, в бледном лице ее было что-то жалко-трогательное.

— Эх, Анна Сергеевна! — сказал Уваров с горечью, пораженный ее состоянием.

Он уже видел ее днем и сразу почувствовал, как она удручена. Догадываться о причине ему не приходилось, но он верил в силу ее характера.

Сев на свое место, она почти спокойно посмотрела на него, но он отвернулся: от такого спокойствия у него мороз пробежал по коже. Некоторое время они сидели молча. За окнами в темноте раздался одинокий собачий лай.

— Соба-ака, — еле слышно пробормотал Уваров.

— Да-а, — также еле слышно с коротким вздохом шепнула Анна. — Лает…

Уваров гортанно кашлянул, будто в горле у него запершило, поморщился почти страдальчески.

— Ты это брось, — сказал он сердито.

— Что бросить, Илья?

Он кивнул на папиросу, но Анна поняла, что подразумевается не куренье, а то, чем оно вызвано.

— Ни к чему впадать в отчаяние или, хуже того, в полное уныние. Ты смотри на себя твердо. Ты не одна в семье. И в какой семье! Будь у меня две шкуры, я бы первый за тебя их обе спустил. Честное слово!

Женщина улыбнулась криво:

— А зачем мне твоя шкура?

— Пошутил. Плохая шутка. Прости! Не привык я выражать нежные чувства. Но по-дружески говорю: жизни своей для тебя не пожалел бы.

— Я и своей собственной сейчас не рада. Никогда раньше такого не было… Ты ведь знаешь меня…

«Не нравится мне это, — думал Уваров, слушая ее ровный голос и громко отрывисто покашливая, что было у него признаком особой расстроенности. Он закипал медленно, но зато потом долго не мог успокоиться. — Если не ладно у них там, в семье, ну хоть бы поплакала, что ли. Побранилась бы!»

— О каком деле ты говорил? — неожиданно спросила Анна.

— О деле? Да… О чем это я хотел поговорить? — Уваров крепко потер переносицу. — Ей богу, не помню, а было что-то.

Она засмеялась.

Уваров, опешив, взглянул на нее: может быть, у нее другое случилось?.. Но она уже перестала смеяться, встала, положив руки в карманы жакета, прошлась по комнате. Еле слышно поскрипывали ее туфли, еле слышно было ее неровное, как при подъеме на кручу, дыхание.

Непривычно сутулясь, Анна остановилась возле Уварова.

— Ты помнишь, я говорила о красоте и верности чувства при духовной близости? А Ветлугин все твердил о первостепенном значении физиологии, и это страшно возмущало меня. Я спорила с ним, я верила, но… верила зря… — Анна сцепила руки и так сжала их, что они хрустнули. — Зря, — повторила она глухо. — Физиология, эта слепая сила, разрушила нашу семью.