Избранное - Иван Ольбрахт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жил он на Кедроватом. Там ребята вытесали ему в скале сиденье, на котором он сидел и распоряжался.
Даже в Румынию, в Турцию совершал набеги, деньги там у басурманов отнимал и к себе на Кедроватый увозил. Кто нуждается, придет, бывало, к нему и не уйдет с пустыми руками. А что не роздано, то он в пещеры прятал. Велел ребятам своим те пещеры наглухо закрыть, чтоб больше никто никогда открыть не мог; те так и сделали. Нынче железные дороги строят, целые горы в воздух взрывают, но те пещеры до сих пор закрыты, не разворочены. Там — золото, серебро, камни драгоценные, оружие, маслом смазанное, и, кабы открылась внутренность Кедроватого, клады эти так бы на весь мир и засияли. Но ждут они нового Довбуша, который должен прийти. Потому что закопал Олекса в Бразах перед смертью ружье свое кремневое глубоко в землю. И каждый год подвигается оно на маковое зернышко все ближе к земной поверхности, а как выйдет все целиком на свет божий, так появится в мире новый Олекса Довбуш, на радость людям, на страх панам, боец за правду и мститель обид.
Все войска, какие против Довбуша ни выступали, разгонял он, как стаи птиц. Дошло до государя-императора, что есть на свете такой человек, которого никакая сила не берет, и приказал он ему явиться в Вену: хочу, мол, с тобой мир заключить. А это он обмануть Довбуша задумал: подпустил поближе и послал против него свое войско, чтоб его убить, а сам из окна высунулся, смотрит. Только все пули от Довбуша обратно в солдат отскакивать стали — так и косят. Приказал тут император сейчас же стрельбу прекратить и — с Довбушем на мировую: дал ему волю по всей стране воевать, только чтоб императорского войска не трогал, — грамоты такие с печатями выдал. Три дня и три ночи угощал Довбуш императора и его двор.
А потом семь лет воевал по всей стране — и пока он жив был, бедноте жилось нехудо.
Погубила его женщина, вечный враг мужчины, поганое племя, от которого на свете одно зло. Стал с бабой цацкаться, забыл дело свое и пропал. Ах ты, чертово племя подлое! Дзвинкой звали, в Космачах жила, замужняя. Приласкалась и выведала у него тайну, девять раз богом поклявшись, что никому не расскажет. Невредимого Довбуша только серебряная пуля брала! Нужно было ее в миску с яровой пшеницей спрятать, и пшеницу эту в течение года на двенадцати великих праздниках в церкви святить, чтобы двенадцать священников двенадцать обеден над ней отслужили. Дзвинка взяла да все это мужу своему Степану и рассказала.
Пошел Довбуш с «черными хлопцами» Кутский замок добывать.
— Ложись спать, ребята. Завтра придется пораньше подняться. Остановимся в Космачах. Навестим Дзвинку…
— Олексик, отец наш родной, не ходи в Космачи. Нам скверный сон привиделся.
— Соколы мои, удальцы, чего блажите? Пусть каждый забьет по две пули в ружье и станьте под горой, а я пойду спрошу, не даст ли нам Дзвинка поужинать.
Подошел он к ее окну, облитому лучами заката.
— Спишь или не спишь, милая кума? Угости нас ужином!
«Не сплю я, слушаю, ужин стряпаю. Славный будет ужин, всем на удивление», — думает Дзвинка.
— Спишь или не спишь, сердце мое? Приюти на ночь Довбуша!
— Ох, не сплю я, слушаю, только разбойнику приюта не дам. Степана дома нет, и ужин не готов.
— Отвори, коль не хочешь, чтоб я вышиб дверь, сучка!
— Не хочу, чтоб ты вышиб дверь, да и отворять не пойду.
Рассердился Довбуш. Налег на дверь. А Степан на чердаке заряжает ружье серебряной пулей. Затрещала дверь, замок подался. Дзвинка в страхе шепчет сквозь щель Довбушу:
— Олексик, душа моя, не входи. Не по своей я воле это делаю. На чердаке Степан стережет.
Дверь прогнулась внутрь. Выстрелил сверху серебряной пулей Степан. Прямо в сердце метил. Попал в правое плечо. Да из левого бока кровь тоже хлынула. Лежит Довбуш в крови перед хатой. Хлопцы далеко.
— Ох, убил, Степан, ты меня из-за сучки!
А Степан с чердака отвечает:
— Не надо было любиться с ней, не надо было ей правду говорить. Сучке верить, что бегучей пене речной.
Где его хлопцы, его соколы? Закричать — не докричишься, засвистеть — не досвистнешь! А он закричал — докричался, засвистел — досвистнул. Прибежали хлопцы его, как стадо овец.
— Олексик, отец наш родной, зачем ты нас не послушал? Довбушик наш, зачем не убил ее?
— Как же мог я убить ее, когда я так ее люблю? Пойдите, спросите у нее, любит ли она меня.
Заплакала Дзвинка:
— Кабы не любила я его, не надевала бы платье белое. Не надевала бы платье белое, златом-серебром не украшалася.
— Ох вы, хлопцы, мои соколы! Тяжко мне. Унесите меня отсюда. Положите под бук: прощусь я там с вами и умру по-разбойничьи.
Положили его под серебристый бук.
— Олексик, отец родной, убить нам сучку или застрелить?
— Не убивайте и не стреляйте. Хату спалите, а ее не трогайте.
А хлопцы в ответ:
— Олексик, отец родной, куда мы денемся без тебя, как будем жизнь свою молодую коротать, как замки добывать? Дай совет: может, нам в Венгрию уйти либо в Румынию?
— Не ходите больше на разбой, братцы, — ступайте по домам. У вас — три груды золота. На одну похороните меня, другую сучке отдайте, а третью меж собой разделите. Оставьте топорики свои, перестаньте людскую кровь проливать. Людская кровь — не вода, нехорошо проливать ее. Будет вам по свету бродить да разбойничать. Атамана ведь у вас больше нету. Удальцы мои, соколы, подымите меня на топорики, отнесите на Черную Гору: там я любил, там и помереть хочу. На Кедроватом две ели растут — это сестрицы мои; растут там два явора — они братья мне. Там и схороните меня!
Отнесли они его на топориках своих на Черную Гору. Там он умер и там погребен; под
