Письма, телеграммы, надписи 1907-1926 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вы спрашиваете: «вполне ли» я с вами? Я не могу быть «вполне» с людьми, которые обращают классовую психику в кастовую, я никогда не буду «вполне» с людями, которые говорят: «мы, пролетарии» с тем же чувством, как, бывало, другие люди говорили: «мы, дворянство». Я уже не вижу в России «пролетариев», а вижу — в лице рабочих — настоящих хозяев русской земли и учителей всех других жителей ее. Первое пора уже понять и пора этим гордиться, а второе требует осторожного обращения со всяким человеком, дабы «всякий человек» не имел права сказать, что рабочий не организатор и руководитель новой жизни, а такой же тиран, как всякий иной диктатор, да и глуп так же. В частности, позиция, занятая рабочим, вовсе не требует, чтоб он воровал, хулиганил, насиловал девиц и бил докторов.
Но я «вполне» с теми, кто, невзирая на адову трудность жизни, на свои личные муки, делает великое дело организации России как страны, из которой на всю нашу человеком созданную землю должна излиться и уже изливается энергия творчества, Я — с теми, кто уже научился ставить в пять лет времени предприятия, которые при старом режиме не осуществились бы и в 20 лет. С теми, кто чувствует поэзию и понимает значение свободного труда. Когда я получаю «Рабочую» и «Крестьянскую» газеты с их бесчисленными и умными приложениями, я — горжусь: нет страны, где такое явление было бы возможно, где умели бы так всесторонне заботиться об интересах народа. То, что делается сейчас на Руси, отсюда, издали, виднее, и это изумительная работа. Тяжело, конечно, видеть, как быстро, один за другим, угасают наши лучшие люди, тяжело терять Красиных. Я его знал 23 Года, это большой человек. Но — что же делать? Придут другие такие же, должны придти.
В Италии я живу потому, что, живя в России, не работал бы, а ездил из города в город, ходил из дома в дом и — разговаривал. И — обязательно, неизбежно, крепко ссорился бы со множеством разных людей, а особенно с литературными критиками, которые по умственной слепоте и духовной малограмотности своей не могут все еще понять, какое удивительное явление современная наша литература и как надобно любить и беречь нашего литератора, молодого человека с опытом полувекового старика.
Вот Вам, милый Ф. В., мой ответ на Ваше славное, дружеское письмо.
Крепко жму руку.
А. Пешков
31—XI—26.
838
С. Н. СЕРГЕЕВУ-ЦЕНСКОМУ
3 декабря 1926, Сорренто.
Нет, Сергей Николаевич, предисловие к Вашей книге я писал, разумеется, не «из любезности», а по чувству искреннейшего восхищения пред Вами, художником; и по убеждению моему: сейчас на Руси трое «первоклассных» литераторов: Вы, Михаил Пришвин и Алексей Чапыгин, чей роман изумляет и радует меня не потому, конечно, что герой его — Разин. Кроме этих троих, есть еще Горький, но этот будет послабее, и — значительно. Так думать о себе понуждает меня отнюдь не «ложная скромность», а — самосознание и сознание, что быть четвертым в конце этого ряда вполне достойное место.
«Жестокость», «Коняева» и еще отрывок из «Преображения» «Бабы» — я уже читал. «Жестокость» не очень понравилась мне, «Коняев» — очень хорошо, а «Бабы» — сверкающая вещь. Удивительно солнечно можете Вы писать! И, несмотря на мягкость, на лиричность тонов, удивительно пластично.
Рецензию «Известий» тоже знаю. Ну, на такие штучки нельзя обращать внимания, всегда они были и, вероятно, всегда будут. Здесь наши эмигранты пишут друг о друге еще хуже, а ведь они — грамотные. Возможно, что именно поэтому они более злы, нетерпимы и сознательно несправедливы друг к другу.
Вы не предлагали «Преобр[ажения]» «Кругу»? В нем редактором Ал[ексан]др Ни[колаевич] Тихонов, человек грамотный литературно и со вкусом. Это старый мой приятель, мы вместе работали в «Летописи», во «Всемирной литературе» и т. д.
Вот что: не пожелаете ли Вы прислать рукописи «Преобр[ажения]» для перевода на европейские языки? Это дало бы Вам кое-какой заработок, думаю — немалый. Если согласитесь, пошлите рукописи по адресу: Москва, Екатерине Павловне Пешковой, Чистые пруды, Машков переулок, 1, 16.
Она перешлет мне их без риска утраты на почте. Кроме заработка, Вы получили бы и моральное удовлетворение, не так ли? Слышал, что «Преобр[ажение]» переводится на французский некиим Влад[имиром] Познером, поэтом; не уверен еще, что это так. И будет грустно, если так: де-Граммон перевел бы лучше.
В Америке книга идет не плохо, рецензии скоро получите. Денег американец еще не прислал на том основании, что, дескать, пока не окупилась еще плата переводчику. Получив деньги, вышлю Вам через Пешкову.
Будьте здоровы, дорогой С. Н. Крепко жму руку и всего, всего доброго. А на людей не очень сердитесь — все несчастны и все нуждаются в милосердии искусства, как еще никогда не нуждались.
А. Пешков
3—XII—26.
Sorrento.
839
Н. П. РОЖДЕСТВЕНСКОЙ
16 декабря 1926, Сорренто.
Вы отлично сделали, что написали мне, Татьяна Петровна! Разумеется — я очень тронут Вашей похвалой книге моей, слово читателя всегда дороже слова критика А еще более тронут я напоминанием о прошлом, прошлое мое я люблю.
Очень живо встали предо мною лица и фигуры Петра и Владимира Александровичей и Павлы, тоже, кажется, Александровны? Я ее помню удивительно славной, была она такая мягкая, бодрая и очень хорошо умела шутить. Как будто видел я в Грузинском проулке двух девочек— не Вы ли одна из них? Пышненькая, круглая и очень веселая. Брата Вашего помню смутно. Давненько это было. Мне уже 58 лет, и я дедушка, «большая, усатая дедушка», как пугаю я капризную внуку мою Марфу.
Если Вы напишете мне о себе, о Ваших думах, конечно, я буду рад, но я думаю, что не могу похвастаться «знанием женской души». А вот кто удивляет меня этим знанием, так это австрийский писатель Стефан Цвейг, книги которого скоро выйдут, а частью уже вышли, — в Петербурге, в издательстве «Время».
Цвейг — замечательный художник и очень талантливый
