Избранное - Уильям Моэм

— Я так был потрясен, — со вздохом произнес полковник. — Мне казалось, она меня любит. А эту книжку можно было написать, только если она меня ненавидит.

— Ну нет, в это я не верю. По-моему, ненавидеть она неспособна.

— Не станешь же ты утверждать, будто она меня любит.

— Нет.

— Какое же чувство она ко мне питает?

Генри Блейн откинулся на спинку вращающегося кресла и задумчиво посмотрел на Джорджа.

— Я бы сказал, равнодушие.

Полковника чуть передернуло, и он залился краской.

— Но ты ведь не влюблен в нее, верно?

Джордж Пилигрим ответил уклончиво.

— Для меня было большим ударом, когда я осознал, что у нас не будет детей, но я никогда не давал ей понять, что она обманула мои ожидания. Я всегда хорошо с ней обходился. В разумных пределах старался исполнять свои обязанности по отношению к ней.

Поверенный прикрыл рот своей большой рукой, желая скрыть невольную улыбку.

— Для меня это был ужасный удар, — продолжал Пилигрим. — Будь оно все неладно, даже десять лет назад Эйви была уже не девчонка и, право же, не красавица. Отвратительно. — Он глубоко вздохнул. — А ты, что бы ты стал делать на моем месте?

— Ничего.

Джордж Пилигрим выпрямился на стуле и с каменным лицом строго посмотрел на Генри — такой вид бывал у него, должно быть, когда он производил смотр своего полка.

— Подобную историю я простить не могу. Меня выставили на посмешище. Мне теперь никогда не поднять головы.

— Вздор, — резко возразил поверенный и продолжал мягко и сердечно. — Послушай, старина, этот человек умер, все произошло давным-давно. Забудь про это. Разговаривай со всеми об Эйвиной книжке, восторгайся ею, говори всем, как гордишься женой. Веди себя так, будто всегда был совершенно уверен в ней, всегда знал, что она никогда, ни в коем случае тебе не изменит. В мире все развивается так стремительно, а людская память так коротка. Все забудут.

— Я не забуду.

— Вы оба не молоды. Она, вероятно, делает для тебя гораздо больше, чем тебе кажется, и без нее тебе будет отчаянно одиноко. По-моему, совершенно неважно, что ты не забудешь. И было бы совсем неплохо, если б тебе удалось переварить в своей тупой башке, что Эйви куда интересней, чем у тебя хватило соображения разглядеть за всю вашу совместную жизнь.

— Да будь оно неладно, тебя послушать, так выходит, будто виноват я.

— Нет, я не думаю, что виноват ты, но, боюсь, и она не виновата. Ведь не стремилась же она влюбиться в этого малого. Помнишь самые последние строки в ее книжке? Такое впечатление, что, хотя она потрясена его смертью, она странным образом ее приветствует.

Она все время сознавала, как непрочны связующие их узы. Он умер в расцвете своей первой любви и не узнал, как редко ее век длится подолгу; он узнал только ее блаженство и красоту. Эйви испытывала горчайшую печаль, но ее утешала мысль, что горе не коснулось его.

— Все это, пожалуй, выше моего разумения, старина, хотя я более или менее понимаю, о чем ты толкуешь.

С несчастным видом Джордж Пилигрим уставился на чернильный прибор на письменном столе. Он молчал, и поверенный смотрел на него удивленно, однако сочувственно.

— Представляешь, каким надо было обладать мужеством, чтобы никогда ничем не выказать, что она ужасно несчастна? — мягко сказал он.

Полковник Пилигрим вздохнул.

— Я сломлен, Генри. Ты, вероятно, прав, бессмысленно махать кулаками после драки; и если я подниму шум, будет только хуже.

— Итак?

Джордж Пилигрим улыбнулся жалкой улыбкой.

— Послушаюсь твоего совета. Ничего не стану делать. Пусть считают меня последним болваном, и черт с ними со всеми. По правде говоря, я совсем не представляю, как бы смог жить без Эйви. Но вот что я тебе скажу: одного мне нипочем не понять до самого моего смертного часа — что же он все-таки в ней нашел, этот субъект?

ДЕЛО ЧЕСТИ

© Перевод К. Атарова

Несколько лет назад я работал над книгой об испанском Золотом веке, и мне случилось вновь перечесть пьесы Кальдерона, в том числе одну под названием «El Medico de su Honra», что означает «Лекарь собственной чести». Это жестокая пьеса, ее невозможно читать без содрогания. Чтение напомнило мне одну случайную встречу, произошедшую много-много лет назад и навсегда оставшуюся в моей памяти как одна из самых загадочных.

Тогда я был очень молод. Я приехал в Севилью совсем ненадолго — посмотреть на Праздник Тела Господня. Был разгар лета, и жара стояла убийственная. Над узкими улочками натянули парусину, дающую вожделенную тень, но на площадях солнце палило немилосердно. Утром я наблюдал за процессией. Зрелище было великолепное, впечатляющее. Толпа преклонила колени, когда торжественно проносили святые дары, а гвардейцы в парадной форме вытянулись, отдавая честь Царю Небесному.

После полудня я присоединился к густой толпе, направлявшейся к арене для боя быков. Продавщицы сигарет и белошвейки украсили свои жгуче-черные волосы алыми гвоздиками. Их кавалеры были разодеты в пух и прах. Дело было вскоре после испано-американской войны, и короткие куртки с вышивкой, узкие брюки и широкополые шляпы с низкой тульей все еще были в моде. Временами толпа расступалась перед пикадором на жалкой кляче, которой не суждено было дожить до следующего утра, и седок в упоении от своего живописного костюма весело перебрасывался с толпой шутками. Длинная череда экипажей, облезлых и ветхих, битком набитых aficionados[33] шумно катила по улице.

Я пришел рано — хотелось посмотреть, как народ постепенно заполняет огромный амфитеатр. Дешевые места на солнечной стороне были уже заняты и являли собой странное зрелище, напоминавшее полчища машущих крылышками бабочек, так как сидящие там женщины и мужчины непрестанно обмахивались веерами. В тени, где я и сидел, места заполнялись медленнее; но и тут за час до начала боя усесться было не так-то просто. В какой-то момент передо мной остановился мужчина и спросил с приятной улыбкой, не стеснит ли он меня, если сядет рядом. Когда он уселся, я краем глаза взглянул на своего соседа и подметил, что он одет в прекрасный английский костюм и выглядит джентльменом. У него были очень красивые руки, маленькие, но твердые, с тонкими длинными пальцами. Мне захотелось курить, я вынул портсигар и решил, что учтивость требует угостить и его. Он взял сигарету. Очевидно, он догадался, что я иностранец, так как поблагодарил меня по-французски:

— Вы англичанин? — спросил он.

— Да.

— Тогда почему же вы не сбежали от этой жары?

Я объяснил, что приехал специально посмотреть на Праздник Тела Господня.