Фаворит. Том 1. Его императрица - Валентин Пикуль

– Заряжай, – велел он, увидев брошенную турками пушку.

Забили ядро потуже, засыпали порох, поднесли фитиль – трах! – и пушку разнесло вдребезги, всех вокруг перекалечило. Суворов, ничего не слыша от контузии, долго ловил пальцами шпагу, отброшенную взрывом в песок, побежал дальше. Бородатый верзила-янычар прыгнул на него сверху, как медведь на комара. Суворов увернулся от ятагана, ткнул врага шпагой в горло, крикнул:

– Хватай его, ребята! – и, прихрамывая, бежал дальше, туда, где бушевала гроза и где он (именно он!) был крайне необходим…

Приказ Румянцева не был исполнен – Туртукай взяли.

– Нам здесь не жить, – сказал Суворов солдатам, – а посему, ребята, бери, что видишь, все наше, а потом – зажигай!

Тяжелые пушки утопили в реке, легкие утащили с собой. «Солдатам досталась столь богатая добыча, что после молебна они горстями сыпали в церковную кружку червонцы». Десять знамен и бунчуков были наградой за дерзость. Суворов отправил Румянцеву донесение; смолоду жаждая поэтической славы, он рапортовал стихами:

Слава Богу, слава Вам!Туртукай взят, и я там!

Только теперь зазвенели бандуры запорожцев.

Суворов отметил про себя: Потемкин позорно медлителен…

Золотая галера вплывала в кошмарные дунайские сны.

– Кто зовет меня? – мучился Потемкин. – Господи, неужели это смерть подплывает ко мне? Умирать-то вроде и тяжко…

Румянцевская армия дружно форсировала Дунай… Потемкин спрыгнул с понтона на вражеский берег, турецкая бомба, крутясь и воняя запалом, взрыла неподалеку прибрежный песок… Взрыв! А сзади крики: «Назад, назад!..» Что происходит, черт побери? Румянцев, оказывается, решил, что место переправы выбрано неудачно, и отодвинул армию обратно. Снова бросок. В конце его Потемкин, уже ошалевший от команд и крови, сидел под кустом, гребнем вычесывал из волос зловонную речную тину и водоросли. При этом он матерно ругался. В самом деле, когда врага начинают бить одними «демонстрациями», враг разбит никогда не будет. Только в июне дивизиям Потемкина удалось взломать фронт под Силистрией.

– Один черт, – не удержимся, – накаркал он Салтыкову.

– Видит бог, что так, – отвечал тот Потемкину…

Балканы оставались недоступны, а там, за Балканами, их так ждали славяне. Силистрия не сдавалась. Румянцев приказал: отходить снова за Дунай. Здесь фельдмаршала настиг рапорт Суворова: «Слава Богу, слава Вам!..» Понятен и гнев Румянцева: ведь так могут рапортовать люди, решившие над ним позлорадствовать.

Он принял Суворова в своем походном шатре.

– Какой был отдан мною приказ?

– Оставить поиск Туртукая и уйти за Дунай.

– А что сделано?

– Я не ушел и Туртукаишко взял.

– Клади шпагу на стол. – Суворов положил.

– Под суд тебя! Все…

Суворов отъехал в Яссы и заболел. Не «дипломатической» болезнью, а самою настоящей. Потемкин разыскал его в каком-то грязном хлеву, где вокруг ложа квохтали куры с цыплятами. Суворов жалобным голосом сказал, что, если он виноват, пусть и расстреливают себе на здоровье.

– Утешусь тем, что за Дунаем все-таки побывал.

– Ты погоди, – удержал его Потемкин. – С Румянцевым служить никогда не скушно, зато трудненько. Был тут при штабе такой капитан Михайла Ларионыч Голенищев-Кутузов, тоже великий пересмешник. Румянцев анекдотов его не стерпел, и Кутузов в Крыму оказался – берег у Ялты сторожит! Я тоже, брат, немало шутил, так Румянцев грозился меня на оглоблях повесить… А ты, Александр Василич, что сотворил? Мало того, что Туртукай взял без спросу, так еще и стишками сблудил… Иль в Сумароковы готовишь себя?

– Стихи – мой грех, – перекрестился Суворов.

Судьба-злодейка распорядилась иначе! Екатерина, очень недовольная ретирадой Румянцева, нарочито выделила наступательный порыв Суворова; вместо осуждения Александр Васильевич получил от нее орден Георгия второй степени, приблизившись в награду к самому Румянцеву… Петр Александрович понял, что явился новый козырь против него – Суворов, днем и ночью согласный в боях доказывать оружием обратное тому, что отстаивал на словах он, фельдмаршал! Суворов снова обрел право командования. Но контузия при взрыве пушки была нелегкой; его трясло и колотило, ноги обнимал зловещий холод. Новый приказ Румянцева поднял полководца с кровати – встать и следовать под начало Салтыкова.

– Дорогой ты мой, – сказал ему Салтыков, – не я это придумал, а другие, умней меня… Иди и бери Туртукай снова!

Тут же присутствовал и Потемкин, захохотавший:

– Чудеса, на постном масле… Бьют нас – не добьют!

Суворов был настолько слаб, что два гренадера держали его под руки. Он не выдержал – заплакал:

– Будто издеваются надо мной! Туртукаишко поганский взял – и под суд угодил. Теперь, за взятие Туртукая награжденный, снова брать его обязан… А как брать-то нонеча?

Теперь брать труднее. Сари-Махмед укрепил форты заново, накопал вокруг ложементов, а стерегли Туртукай уже 8 000 турок. От слабости Александр Васильевич говорил шепотом – адъютанты переводили его шепоты в крики.

– Господа, – сказал Суворов офицерам, – я ведь всего не знаю, да и знай я все, мне каждого из вас за полчаса не научить. Чаю, у каждого своя голова на плечах имеется… Пошли-ка с богом!

Вырвавшись из рук поводырей-гренадеров, больной, он кинулся в лодку, казаки налегли на весла – началось! Высадившись, сразу атаковали, и вера Суворова в победу передалась другим: брали шанец за шанцем, турки отбегали все дальше и дальше… Этого позора не стерпел Сари-Махмед: на великолепном скакуне, держа в руке зеленое знамя, он повел спагов в атаку. Каирский баловень судьбы был разряжен в пух и прах, красив как петух, – тут его и похоронила русская пуля… Суворов выбрался из ложемента:

– Ребята, только вперед! Сейчас все наше будет…

Туртукай снова был взят. Румянцев в самых черных красках обрисовал перед Екатериной положение своей армии и заявил так: возможно, что ему лучше сдать главнокомандование, пусть на его место назначат кого-либо другого (понимай – Суворова!). «Находят недостаток в моих способностях, – писал он, – и называют меня человеком, видящим во всем одни трудности». Но в жалобах своих он перешел норму и даже Кагульскую победу признавал ничтожной, сознательно унижая себя. Екатерина отвергла все его претензии к отставке – Кагул в мире оценивался высоко, – отвечала фельдмаршалу с ядом: «Верю усердию, но люди судят по делам …»

На берегах Дуная завязывались сложные узлы страстей человеческих. Но как бы теперь ни интриговали завистники, как бы ни ворчал неулыбчивый Румянцев, вся армия, от барабанщика до генералов, теперь разом ощутила главное – Россия породила нового полководца, в девизе которого начертано: смерть или победа! Суворов, еще не великий, становился значительным…

Потемкин спросил его: как живется во славе?

– Оженюсь я, – отвечал Суворов. – Мне того, вроде бы, и не шибко надобно, да батюшка велят… Как батюшки ослушаться?

Румянцева он мог ослушаться, а вот батюшки – никогда. Но в его представлении и жена не могла ослушаться своего мужа. Уже тогда складывалось несчастье гениального человека. Никогда не битый врагом, он всегда будет избит жизнью… А кто из великих бывал счастлив? Что-то не помнится таких удивительных случаев.

3. «Мой лучший друг»

Дворяне шли на флот чаще поневоле, ибо карьера на волнах давалась труднее, денег платили – кот наплакал, да и плавания надолго отрывали от блеска екатерининского двора, который офицеров флота обычно игнорировал. Иное дело – граф Андрей Разумовский! Какой-нибудь запселый Мамаев к сорока пяти годам еле выгребал в лейтенанты, а он, сиятельный отпрыск гетмана, в двадцать лет уже капитан-лейтенант, командир пакетбота «Быстрый»… На ревельской пристани, едва освещенной подвесным фонарем, Андрей Кириллович разорвал пакет, полученный из Петербурга. Цесаревич Павел писал ему: «Дружба Ваша произвела во мне чудо: я начинаю отрешаться от моей прежней подозрительности… Как мне было тяжело, дорогой друг, быть лишенным вас в течение всего этого времени». Капитан-лейтенант, ухмыльнувшись, скомкал письмо генерал-адмирала и сунул в карман мундира. Из потемок пристани к нему шагнула коренастая фигура капитана Круза – героя Чесмы:

– Готовы ли на «Быстром» поднять паруса?

– Так точно, – отвечал молодой граф Андрей…

После того как матросы треснули его веслом по голове, Круз изменил к ним свое отношение, сделавшись любимым командиром на Балтийском флоте. Сейчас под его флагом образовалась флотилия из трех кораблей – для встречи невест цесаревича Павла Петровича. Не миндальничая с графом, Круз деловито сказал:

– Вы следуете за мною в кильватер до Любека! Я забираю на борт принцесс, а ваш пакетбот доставит их багаж…

Круз в любое время дня и ночи мог говорить о ветрах на всех румбах, о пальбе плутонгами по бортам противника, о том, как избавлять корабли от крыс, клопов и тараканов, но любой дурак поймет, что эти насущные темы для кают-компании никак не могут быть использованы в общении с заморскими принцессами. Потому-то, когда в Любеке на палубу флагмана ступили девицы Гессен-Дармштадтские с их ландграфиней-матерью, капитан первого ранга сознательно уступил первенство графу Разумовскому – придворному.