Рождение Российской империи. Концепции и практики политического господства в XVIII веке - Рикарда Вульпиус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Екатерининское видение «соединения граждан» отнюдь не ограничивалось чисто политико-административным пониманием. Екатерина II по крайней мере в перспективе придерживалась также цели, чтобы «новые подданные» «сердцами и духом» соединились с «Российскими сынами» и вместе образовали «единый с ними народ»[1607]. Если расширить анализ и рассмотреть ее знаменитый «Наказ, данный Комиссии о сочинении проекта нового Уложения» от 1766 года, то и здесь обнаруживается интеллектуальная основа для дискурса ассимилирования. Императрица находилась под впечатлением от трудов Монтескье и Пуфендорфа и была убеждена в том, что одних только, пусть даже самых лучших, единых законов для формирования «народного умствования» (ésprit de la Nation) недостаточно: если мышление «народов» неразвито, то принятие таких законов требует предварительной активной подготовки человеческого разума («приймите на себя труд приуготовить оные [умы людские]»)[1608]. Такая подготовка подданных могла означать, что «к великому онаго добру» следовало изменять и обычаи народов. Эти изменения также должны были достигаться не через принуждение и насилие, но в большей степени благодаря наглядному примеру для подражания. Добиться этого можно было благодаря тесным контактам с народом, который и должен был служить таким примером[1609].
Именно в этом духе — в пользу сочетания цивилизирования как первоочередной цели с ассимилированием, к которому надо стремиться в долгосрочной перспективе, — высказывались и губернаторы Екатерины II. Примером могут служить слова астраханского губернатора Петра Кречетникова, который в 1775 году стремился к «обузданию сих [северокавказских] варварских народов», «опровержению [то есть преодолению] их языка и обычаев» и устранению их «грубого невежества» и который, явно ссылаясь на эксперимент Ставрополя, выражал надежду на то, что потом «их нравы, обычаи, и язык истребитца, и они лехко придут нечувствительным образом в существительные е. и. в. подданные»[1610]; или высказывания генерал-губернатора Иркутска И. А. Пиля, который в 1794 году призывал к тому, чтобы «американцов превратить из диких в обходительных», обучая их не только «образу жизни», обычаям, наукам и искусствам русских, но и выращиванию зерна, скотоводству и христианской вере. Далее, если в качестве заложников выбрать умных молодых людей, ввести их во «вкус жизни русской», то они смогли бы внушить своему собственному «народу» «пользу нашей жизни» и помочь утвердить этот образ жизни среди них[1611]. А в отношении казахов астраханский пограничный инспектор И. И. Завалишин в 1803 году в письме министру внутренних дел В. П. Кочубею высказал ожидания, что общение с «русскими поселянами» на «внутренней» стороне укрепленных линий «поумягчит дикие их нравы», постепенно приведет к оседлости и, наконец, к тому, что они «обрусеют»[1612].
Поэтому остается мало сомнений в том, что по крайней мере дискурс рассматривавшихся в сочетании цивилизирования и ассимилирования в Екатерининскую эпоху продолжал существовать. Отличия, однако, обнаруживаются в политической практике, хотя эти изменения еще не коснулись деятельности, нацеленной на «цивилизирование». Как показано выше в параграфах, посвященных различным сферам имперского господства, дискурс цивилизирования и при Екатерине II сопровождался многочисленными практиками «цивилизирования». Правда, в отношении этнических групп юга и востока нельзя говорить ни о систематическом, ни о всеохватном подходе. Скорее следует проводить различия как в хронологическом, так и в географическом плане и делать выводы дифференцированно в зависимости от этнических групп. Однако на протяжении большей части XVIII века среди большинства южных степных народов осуществлялись такие практики «цивилизирования», которые были нацелены на приведение их к оседлости, «организацию» их территорий расселения, изменение их хозяйственного уклада, размывание их структур господства и трансформацию их политической культуры. Такими же повсеместными были усилия по цивилизированию народов, заключавшиеся во взятии заложников и на юге, и на Дальнем Востоке, и в Северо-Тихоокеанском регионе.
Однако как показывает изменение уже миссионерской политики, Екатерина II, несмотря на то что дискурс планируемой в перспективе ассимиляции продолжал существовать, в значительной степени прекратила соответствующие практики ассимилирования, характерные для прежних правителей. В этом, вероятно, сыграли свою роль не только приоритет идеала цивилизирования и забота о том, чтобы не помешать его достижению. В главе о политической культуре империи объясняется, как этническое и культурное многообразие наряду с территориальным масштабом страны стало для Екатерины II самостоятельной ценностью и демонстрировало в ее глазах мощь и величие ее державы, а значит, и ее правления. Кроме того, свою роль сыграли и прагматические причины. Так, опыт восстания Пугачева, в котором участвовали представители многочисленных этнических групп южных степей, в той же степени призывал к осторожности, как и аннексия частей Польши и Литвы, встретившая большое сопротивление. Поэтому ее интересам больше не отвечала активная политика ассимилирования, но скорее политика, сочетающая цивилизирование с аккультурированием населения, подвергшегося русскому влиянию.
Однако фактором, объединяющим Екатерининскую эпоху и правление ее предшественников, начиная с Петра I, были интервенционистские и трансформационные устремления российской политики, рассчитанные на устойчивость, что выражалось в политике «цивилизирования» по отношению к нехристианским этническим группам на юге и востоке. В этом смысле можно говорить о высокой степени преемственности в течение всего XVIII века, вне зависимости от того, преследовались ли русификация и цивилизирование как равноправные цели или в определенные периоды цивилизирование рассматривалось как приоритетная, а ассимиляция как второстепенная цель или же последнее сменялось целью аккультурации.
Фундаментальные конвергенция и преемственность обеих целей на дискурсивном уровне, прослеживаемые с начала и до конца XVIII века, по сравнению с другими европейскими колониальными державами, в которых намерения по ассимилированию зародились или возродились лишь ближе к концу столетия, определяют российскую специфику. С учетом конвергенции обоих намерений эта специфика объясняется уже охарактеризованными сохранившимися традициями прежней де-факто империи. Кроме того, постоянство однажды утвердившегося идеала цивилизирования и аккультурации на протяжении всего столетия объясняется тем, что дискурсы, сложившиеся в ходе принятия парадигмы цивилизованности, были неразрывно связаны с имперским сознанием российской элиты, которое всесторонне формировалось только в XVIII веке[1613]. Поэтому отныне по крайней мере вплоть до
