Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен - Маргарет Джордж

— О Владыка Небесный, даруй мне исцеление от телесного недуга! — В морозном воздухе мольбы мои расплывались туманными облачками. — Яви милость Твою, прошу… Жизнь моя стала невыносима! Я сознаю, что сие есть знак Твоего осуждения… — слова уже вырывались из моей груди без пристойной сдержанности, — но в чем провинность моя? Укажи, что делать, и я с готовностью выполню Твои наставления! Но не терзай меня более немощью!

Я возроптал на Господа… более того, разгневался оттого, что Он карает меня за неведомый грех. Разве это справедливо? Ни один мирской правитель не вел себя более лицемерно.

— Перед тем как наказывать подданного, я всегда даю ему возможность покаяться. Почему мне не дарована такая привилегия?

Стрела боли пронзила ногу.

— Неужели вот так Ты ответствуешь на мои мольбы? Мучительными намеками? Разве не найти Тебе знамения более понятного, чем больная нога?

Теперь уж Он сразит меня… наверняка! Я готов ко всему, кроме такого высокомерного молчания, такой небесной отчужденности. Пульсирующая боль в ноге постепенно затихла.

— А за что лишил Ты меня мужской силы? Молю, позволь мне быть мужем жене моей!

Гнев и страх заставили меня рухнуть на колени, и я, закрыв глаза, излил Господу всю свою боль.

Не знаю, долго ли я простоял так, однако время молитвы измеряется по иным, небесным часам. Я поднялся на ноги с трудом, но в сердце воцарилась безмятежность. Теперь я верил, что все будет хорошо.

Или я опять заблуждался?

Ночью в смехотворном султанском гареме мои спутники несколько раз замечали, что я стал смиренным и благостным.

— Он стареет. В его годы нрав делается более мягким, — сказал Невилл.

— Стареем мы, — возразил Карью, напуганный своим сердечным приступом. — А король лишь становится более величественным.

Кромвель задумчиво взирал на меня, прищурив проницательные глаза. Он пытался понять странную перемену в моем поведении… ведь вся его жизнь строилась на способности проникать в чужие мысли.

Рано утром мы торопливо покинули монастырь, словно визитеры, спешащие прочь от постели больного. Обитель будет закрыта, как только я подпишу приказы. Заранее наказывать настоятеля не имело смысла. Пусть себе наслаждается последние дни в своем змеином логове, все равно скоро ему придется зарабатывать на хлеб насущный честным трудом. Мы предусмотрительно лишили его сокровищ. Мои седельные сумки раздулись от самоцветов.

Снежный буран переметнулся через Английский канал на материк и теперь досаждал Франции. Я надеялся, что он испортит Франциску зимнюю охоту. Последнее время, судя по донесениям, он только и делал, что разъезжал по охотничьим угодьям, преследуя дичь как безумный. Говорили, что он страдает от ужасной французской болезни и именно поэтому его глаза так лихорадочно сверкают. В ней крылась и причина столь взбалмошного поведения французского короля.

Слухи, слухи… Интересно, достигли ли ушей Франциска или Карла вести о моих недомоганиях?

LVII

В утреннем свете оставшаяся позади обитель Святого Свитина казалась нам такой же призрачной, как и перенесенные недавно испытания. Подобные события стоят особняком за пределами нашей обычной, размеренной жизни. Поэтому меня неприятно поразили занудные речи Кромвеля, который ехал рядом и без конца бубнил о том, что необходимо срочно принять закон о закрытии монастырей. Дескать, обитель Святого Свитина — всего лишь умеренный пример и порой в монастырях царит еще бо́льшая распущенность, а их по всей Англии более восьмисот. Он упорно добивался разрешения о наложении ареста на их имущество.

Стремление разогнать монахов явно превосходило заботы об их нравственности. И такая страсть к разрушению тревожила меня.

— Не сейчас, Крам! — бросил я резко; мои слова впечатались в ясный морозный воздух, и каждое из них, казалось, моментально обросло льдом.

Неужели этот болван не понимает, что я думаю сейчас лишь о встрече с дочерью, которую не видел почти два года? С любимой дочерью, упорно не желавшей понять меня. Человеческие чувства Кромвель попросту не брал в расчет. За исключением тех, что использовались для уничтожения других людей.

Да, я ужасно переживал и волновался, громкий стук моего сердца заглушал урчание в пустом желудке. Бьюли становился все ближе, и меня переполняли радость и ужас предстоящего свидания. Я увижу Марию, мы поговорим, все трудности будут разрешены, ибо любовь может преодолеть любые преграды.

Бьюли — прекрасная королевская резиденция, Хэмптон-корт в миниатюре. По моему приказу Марию перевезли сюда, разделив с матерью, дабы Екатерина уразумела, как изменились времена. Но в основном они изменились для вдовствующей принцессы; мне не хотелось отнимать у Марии прошлое. Не желал я и удалять ее от моего двора. Как и раньше в Ладлоу, моя дочь жила здесь с многочисленной свитой и вела жизнь принцессы. У нее было несколько сотен придворных, что подобало ее предполагаемому титулу.

Бьюли уже давно показался на горизонте; красно-кирпичные башни вызывающе пронзали синеву небес. Издалека завидевшие наше приближение дворовые слуги принялись расчищать дорогу, разбрасывая снег во все стороны. Его белоснежные хлопья сверкали на солнце.

Для начала нам предложили подождать в караульной башне. Неожиданный королевский визит привел всю челядь в страшное замешательство, каждый выслуживался как мог. Этого мне как раз хотелось избежать.

— Нет, мы лучше сразу пойдем дальше! — заявил я.

В облицованной плитками приемной было пусто, не считая застывшего в благоговейном страхе юного пажа.

— Ваша милость… ваше величество… — лепетал он.

— Могу я видеть камеристку (какой же титул назвать?)… моей дочери?

Леди Купей, управляющая всеми делами Марии, вплыла в зал, поправляя съехавший набок головной убор. Увидев меня, она рухнула на колени.

— Ваше величество…

— Давайте без церемоний. Я желаю поговорить с дочерью, — сказал я, поднимая ее. — Остальные будут рады погреться у камина и разделить с вами трапезу. По-моему, время как раз близится к обеду.

В воздухе действительно витали ароматы пекущегося хлеба и жаркого. Мои продрогшие и изголодавшиеся спутники, должно быть, упивались ими в предвкушении. А мой голод подавляло желание видеть Марию.

— Да, ваше величество.

— Тогда пригласите леди Марию, — приказал я, отпуская камеристку, — а я подожду ее в уединении святого места.

В скромной молельне дворцовой церкви стояли скамеечки для молитв. Со стен на меня смотрели лики святых. А под образом Богоматери лежали два камня. Это удивило меня.

Дверь открылась. Вошла Мария.

«Она стала женщиной».

Эта нежданная, непредсказуемая мысль вихрем пронеслась в моей голове.

— Мария!

Мы обнялись. Слегка отстранившись, я взглянул на нее.

В нашу предыдущую встречу она выглядела еще ребенком, хотя тогда, сжигаемый безумной страстью к Анне, я мало что замечал. В шестнадцать лет лицо дочери еще хранило некоторые детские черты, черты знакомой мне с младенчества девочки.

В восемнадцать лет от них не осталось и следа. За время нашей разлуки она совершенно преобразилась.

— Ваше величество.

Она низко склонилась.

— Нет. Называйте меня отцом, — решительно возразил я.

— Как вам угодно. — Ее тон, благопристойный и холодный, говорил о многом.

— Мария, я… очень рад видеть вас.

Мне хотелось снова обнять ее, поболтать с ней, как раньше, посмеяться.

— И я рада видеть вас.

Все та же благопристойность. Неужели так необходимо держаться с чопорной строгостью, точно мы на мессе?

— Дайте же мне посмотреть на вас.

Вечная родительская просьба.

Передо мной стояла миниатюрная стройная женщина. Серые глаза подчеркивали белизну ее лица. Цвет золотистых волос начал меняться, как в свое время у Екатерины. От меня Марии досталась самая непривлекательная черта — маленький рот, который ее не красил. Когда она поджимала тонкие губы, они морщились. Однако наряд ее был прекрасен, и, хотя еще не наступило обеденное время, Мария надела изысканные драгоценности. Она вообще держалась с королевским достоинством и взирала на меня с полнейшей невозмутимостью, ни разу не опустив глаз. Родительские черты воплотились в ней в поразительном и чудесном смешении.

— Вы удовлетворены моим видом? — произнесла она тихим неприветливым голосом, словно хотела напомнить: я сама по себе и мое близкое родство с вами не играет особой роли.

— Совершенно, — просиял я.

С явной неохотой она сдержанно улыбнулась в ответ.

Мария насторожена, и тут виноват я. Нужно немедленно успокоить ее.

— Мария, я так… соскучился…