Том 8. Дживс и Вустер - Пэлем Вудхауз

Наконец, собравшись с духом, я взялся за дело. Кабинет был на втором этаже, в него вело прекрасное, огромное, а главное, открытое окно. Кряхтя, я дотянулся до подоконника, уперся коленом, рванулся и, содрав кожу на лодыжке, ввалился внутрь. Вот мы и на месте.

Я замер и прислушался: вроде все в порядке. И вдруг мне показалось, что в целом мире я остался один.

Ощущение одиночества было жуткое — по коже побежали мурашки. Ну да что там говорить, сами понимаете. На каминной полке стояли часы, которые тикали медленно и как-то возмущенно, что было чертовски неприятно. Над часами висел портрет, с которого на меня с неприязнью и подозрением взирал какой-то старик. Чьим предком он являлся, Ро-зи или Бинго, я не знал, но почему-то подумал, что это именно дедушка, а не кто-либо другой. Хотя, если разобраться, было бы глупо утверждать, что это дед, а, скажем, не прадед. Это был крупный, дородный старикан. Высокий стоячий воротник, видимо, здорово натирал ему шею — набычившись, он уперся в меня глазами, словно говоря: «Это ты, ты заставил меня надеть этот чертов ошейник!»

До стола было рукой подать, оставалось только преодолеть пушистый коричневый ковер. Набравшись той самой упрямой храбрости, которая прославила Вустеров, я двинулся вперед, пробираясь меж зарослей ворса и старательно избегая взгляда старика на портрете. Однако только я сделал два шага, как юго-восточная оконечность ковра неожиданно отделилась от материка, села на пол и засопела.

Чтобы с честью выйти из такой переделки, нужно быть сильным и немногословным — в общем, хладнокровным героем, готовым ко всему. Такой посмотрел бы, прищурившись, на оживший коврик и эдак спокойно процедил бы: «Э-э, да это же пекинес. Породистый, собака!» Затем он начал бы умело заигрывать с животным, чтобы вызвать к себе симпатию и заручиться поддержкой. Наверное, я и вправду типичный представитель нынешнего поколения невротиков (о коем немало написано в газетах) — в общем, не прошло и секунды, как стало ясно, что до хладнокровных героев мне далеко. Но самое страшное, что я, оказывается, не был и молчаливым; в ужасе завопив, я отскочил метра на полтора в северо-западном направлении… и тут же раздался страшный грохот — словно в комнате разорвалась бомба.

Не понимаю, с какой стати в писательском кабинете держать какой-то чертов столик, уставленный вазой, парой фотографий в рамках, блюдцем, лакированной шкатулкой и банкой с ароматической смесью из сухих лепестков? Но его там все-таки держали, и я буквально снес его! В тот момент мне показалось, что весь мир разлетелся вдребезги, — я не видел ничего, кроме калейдоскопа стеклянных и фарфоровых осколков. Пару лет назад, когда тетя Агата обнажила свой боевой топор, я сбежал в Америку и, помнится, ездил смотреть на Ниагарский водопад. Так вот, даже знаменитая достопримечательность производит меньше шума, чем я наделал сейчас.

И тут пекинес начал лаять.

Это был сравнительно маленький экземпляр, и, глядя на него, трудно было бы предположить, что он может произвести больше шума, чем скрип карандашного грифеля. Тем не менее он лаял — да еще как лаял! Убежав в угол, пекинес выпучил налившиеся кровью глаза, прижался к стене и, как-то по-обиженному откидывая голову назад, стал изрыгать ужасный лай.

Увы, пришлось выкидывать белый флаг. Мне было жаль Бинго, жаль, что обстоятельства вынуждают подвести его, однако настало время делать ноги. «Спасайся кто может!» — крикнул я про себя и, выпрыгнув из окна, вмиг оказался в саду.

Здесь на дорожке, ведущей к калитке, меня как нарочно поджидали полицейский и девушка в платье горничной.

Ситуация, я вам скажу, щекотливая.

— А вот и мы! — расплылся я в улыбке. Ответом мне было молчание, которое следовало бы назвать задумчивым.

— Говорила же, что слышала, как там ходят, — пробурчала наконец горничная.

Полицейский вытаращил на меня глаза, словно рак.

— Это как это понимать прикажете? — спросил он наконец.

Я улыбнулся кроткой улыбкой святого и сказал:

— В двух словах объяснить трудновато.

— Да уж это точно! — согласился полицейский язвительно.

— Понимаете, я просто… просто смотрел, как там… дела обстоят. На правах, так сказать, старого друга.

— А как это вы туда попали?

— Через окно. Я же говорю, будучи старым другом семьи…

— Так это вы, значит, их старый знакомый будете?

— Очень, очень старый, — подхватил я. — Вы даже не представляете, насколько старый.

— Что-то я раньше этого «знакомого» здесь не видела, — отрезала горничная.

Я посмотрел на нее с ненавистью. Вот уж не понимаю, как она может кому-то понравиться, даже повару-французу. Не то чтобы она была страшна. Вовсе нет. В другое время, при более благоприятных обстоятельствах я бы даже нашел ее довольно-таки симпатичной. Но сейчас она казалась просто мегерой.

— Да, — признал я. — Вы действительно прежде меня не видели. Тем не менее я действительно друг семьи, проживающей в этом доме.

— А что же, если друг, в дверь, как положено, не позвонили?

— Не хотел причинять беспокойства.

— Какие ж тут беспокойства? Нам за это деньги платят, чтобы мы двери открывали, — возразила с достоинством горничная и тут же сделала абсолютно необоснованное заявление: — В жизни никогда его не видала.

Вот гадина!

— Послушайте, — озарило меня, — а ведь меня знает гробовщик.

— Это какой такой гробовщик?

— Ну тот, который прислуживал за столом, когда мы позавчера здесь ужинали.

— Ну-ка, быстро, прислуживал гробовщик за столом? — повернулся полицейский к горничной.

— Никакой гробовщик нигде не прислуживал, — ответила та.

— Да нет, он был просто похож на… а, черт, вспомнил! Это был бакалейщик!

— Прислуживал бакалейщик? — снова спросил надутый индюк в полицейском мундире. — Быстро!

— А хоть бы и прислуживал, — сказала горничная. Было видно, что она разочарована и обескуражена — словно тигрица, от которой ускользнула добыча. Вдруг она просветлела. — Да он мог и так узнать. Пошел по окрестностям да и разнюхал. Вот ведь гадина какая!

— Ваша фамилия как будет? — решительно спросил полицейский.

— Видите ли… с вашего разрешения, я бы не стал ее называть.

— Это ради Бога. Все равно в суде скажете.

Я застонал.

— Ну что, пошли, что ли?

— Да подождите же, я действительно друг хозяев. Стойте, я вспомнил! Слава Богу, вспомнил — в гостиной стоит моя фотография. То есть на которой — я.

— Ну если вы…

— Вот уж чего не видели, того не видели, — хмыкнув, сообщила горничная.

Боже, как я ее ненавидел!

— Потому и не видели, что халатно, наверное, убираетесь, — сурово предположил я. Что, съела?

— Еще чего! — фыркнула она высокомерно. — Не пристало горничной в гостиных убираться.

— Еще бы, — сказал я с горечью, — горничной пристало слоняться по саду, сидеть в засаде, любезничать с полицейскими. А в доме, наверное, работы непочатый край.

— Горничной пристало дверь гостям открывать. Которые через окна не лазят.

Я видел, что счет складывается явно не в мою пользу, и решил прибегнуть к тактике умиротворения.

— Уважаемая горничная, — начал я, — зачем нам с вами опускаться до вульгарных пререканий? Я просто сказал, что в гостиной находится мое изображение в виде фотографии, которую, наверное, очищают от пыли — какая разница кто? Каковая фотография и докажет вам, что я действительно являюсь старинным другом хозяев этого дома. Не так ли, констебль?

— Если она там есть, — проворчал полицейский.

— Конечно, есть, уверяю вас, есть!

— Ладно, сейчас пройдем и посмотрим.

— Вот это по-нашему, по-мужски, — просиял я.

Гостиная у них должна быть на втором этаже. Фотография там на столике у камина. Должна была бы там стоять. Но не стояла. Камин был на месте, столик тоже никуда не делся, а вот моей фотографии что-то было не видать. Фотография Бинго стояла. Фотография лорда Битлшема, дяди Бинго, тоже имелась в наличии. Снимок жены Бинго, снятой в три четверти с улыбкой, тонко играющей на губах, стоял там, где и стоял. А вот изображения вашего покорного слуги не было и в помине.

— Йо-хо-хо! — пропел полицейский.

— Да стояла она еще позавчера — вот на этом самом месте.

— Йо-хо-хо! Йо-хо-хо! — опять пропел полицейский —. словно солист в хоре пьяниц.

И тут мне в голову пришла спасительная идея — из тех, что рождаются раз в жизни.

— Кто вытирает здесь пыль? — спросил я горничную.

— Да уж не я, наверное.

— Я же не говорю, что вы. Я спросил, кто вытирает.

— Мэри, конечно. Уборщица.

— Точно! Я так и думал. Я знал это! Вы знаете, констебль, Мэри заслуженно пользуется славой самой халатной уборщицы Лондона — на нее отовсюду поступают жалобы! Вы понимаете, что произошло? Злополучная Мэри разбила на моей фотографии стекло и, не желая честно, по-мужски в этом признаться, спрятала фотографию куда подальше.