Волшебная дорога (сборник) - Геннадий Гор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А когда? Когда?
— Утром. Когда дворник подметал двор.
— Но ведь тогда дворники тсже подметали дворы. И на рынке тоже можно было купить капусту, укроп и три луковицы. Сколько вы заплатили за три луковицы?
— Пятнадцать копеек заплатили.
— Ну! Ну! — погрозил я пальцем. — Говорите правду, мне врать нельзя. Я корреспондент. Тогда были другие цены.
И я достал из бокового кармана блокнот, раскрыл его. Увидя раскрытый блокнот и тонко очиненный карандаш, старухи сделали шаг назад. Они сделали еще шаг и два шага, всего несколько зыбких старушечьих шагов, чтобы видеть между собой и мной хоть крошечное расстояние.
Но я не отпускал их, не дал им уйти из двора-колодца, который становился все уже и уже.
— Так вы были там? — спросил я тихо.
— Где?
— В старом Петербурге? Сто лет тому назад?
— Не были, — ответили старухи хором.
— Говорите правду. За ложь я могу привлечь вас к ответственности.
Старухи начали креститься. Креститься и отступать. Отступать и креститься.
Мне стало жалко их. Я закрыл свой блокнот.
35
Я сказал Офелии:
— Расскажи-ка лучше, как тебе удалось вызволить старух из гоголевского Петербурга. — Так же, как тебя из двадцать второго века. Тем же испытанным, хорошо проверенным способом.
— Уж не ставишь ли ты знак равенства между мною и двумя сплетницами, старыми спекулянтками?
— Смешно жаловаться на самолет или на автомобиль. Ведь этим транспортом пользуются не только праведники и святые?
— Ты считаешь свой способ тоже транспортным средством?
— А чем прикажешь мне его считать? Чудом?
— Все-таки оно ближе к чуду, чем к науке и технике.
— Ты глубоко заблуждаешься.
— Я буду очень рад, если я заблуждаюсь. Но если оно близко к технике и науке, это твое средство, почему его не запатентовать и не послать в соответствующий наркомат чертеж или схемку?
— В какой наркомат? Зачем? Какую схемку? Никакой чертеж и никакая схемка не сможет…
— Значит, это все-таки чудо, — перебил ее я.
— Нет, не чудо.
— Не думаю, чтобы жене советского аспиранта следовало скрывать это и задерживать научно-технический прогресс. Ведь ты живешь на стипендию, которую выплачивает твоему мужу государство. Не находишь ли ты…
— Не нахожу! — отрезала она.
Она замолчала.
Я тоже молчал. И продолжал свою работу. Вот уже третий день, как я писал ее портрет.
Пока это был только эскиз, небрежно исполненный набросок. Но как бы этот портрет так и не остался эскизом. Ведь я очень сомневался, что мне удастся проникнуть с помощью красок и кисти в ее суть. Да и что называть ее сутью? Я ее знал больше всех, пожалуй, всетаки больше, чем ее муж, Коля Фаустов. Но знал ли ее Коля? Знал ли ее я? Знала ли она сама себя?
Я утешал себя тем, что на этот вопрос (кто она?) ответит портрет, который я напишу. Я доверился своему подсознанию, мобилизовал все свои чувства, чтобы схватить… Что?
Ничто или нечто?
Однажды она сказала мне:
— Я не машина времени.
— А кто же ты? — спросил я.
— Я — женщина.
— Но не каждая женщина, — сказал я, — может пройти сквозь стену и сквозь время, не повредив ни времени, ни стены?
— Да, не каждая.
И сейчас, вглядываясь в ее лицо и в отражение ее лица на холсте, я вспоминал ее ответ: «Да, не каждая».
Я уцепился мыслью за эту фразу, словно фраза могла мне помочь схватить тайну ее существа.
«Да, не каждая». Но это глупо. Как будто кто-то еще, кроме нее, мог делать с явлениями, вещами и людьми то, что делала она.
И вот сейчас, угадав мою мысль, она переставила явления и вещи, поменяла их местами.
Когда я подошел с кистью к эскизу, я невольно отпрянул. Она уже была на холсте со всей своей чудесной плотью, с лицом, с руками, со смеющимся ртом и синими, как лесная река, глазами.
А в кресле вместо нее сидел эскиз.
— Как тебе нравится твоя работа? — спросила она меня с холста.
И в эту секунду открылась дверь и вошел Коля. Он вошел, увидел Офелию на холсте, а ее изображение в кресле и, конечно, растерялся.
— Коля, ты очень проголодался? — спросила она. — Но я сейчас не могу пойти на кухню. Тебе придется немножко обождать.
— Сколько обождать? — спросил Коля.
— Немного. Год или два.
— Почему так долго?
— Я хочу помочь этому посредственному художнику стать гением. Для этого мне придется повисеть вместе с холстом годик или два в Русском музее или в Третьяковке. А потом я сойду с холста и вернусь к тебе.
— Два года? Без тебя? Я не соглашусь.
— Дурачок. Я буду висеть в музее только днем. А по ночам я буду сходить с холста и приходить к тебе. Не волнуйся! Я тебя прошу. И пожалуйста, не мешай. Без моей помощи этому художнику не стать гением. Нет, я должна ему помочь, должна. Он не может больше оставаться посредственностью. Не спорь!
Но это продолжалось недолго. Она опять расставила явления и вещи по своим местам и, незаметно сойдя с холста, снова оказалась в кресле.
Это было шуткой, игрой. А может, она хотела показать мне, а заодно и Коле, свое магическое искусство, свою волю, свое умение художественно распоряжаться не только отображениями предметов, а их сутью?
После того, что она проделала, каким унылым и беспомощным казался мне мой эскиз. Я еле сдержал себя, чтобы не порвать холст.
36
Теперь мы встречались часто и перебрасывались фразами. Но большей частью это были обычные фразы. Ленивые фразы. Фразочки. Словечки, сказанные как бы невзначай. Они не задевали сути того загадочного, что так безуспешно пыталась передать моя тяжелая и бескрылая кисть.
Офелия сидела в кресле положив ногу на ногу. Курила сигарету за сигаретой, бросая окурки в блюдце, заменявшее пепельницу. Иногда она читала по памяти стихи Блока:
И каждый вечер, в час назначенный(Иль это только снится мне?),Девичий стан, шелками схваченный,В туманном движется окне.И медленно, пройдя меж пьяными,Всегда без спутников, одна,Дыша духами и туманами,Она садится у окна.
— Обожди, — сказал я, — откуда тебя мог знать Александр Блок?
— Да, действительно, — согласилась она, — откуда?
Стало тихо. И она длилась долго-долго, эта пауза, эта лирическая тишина, словно невидимый Блок спрятал этот миг в свою строфу и поставил точку.
Я смотрел на свой холст и скова на ее лицо, лицо незнакомки. И снова на холст, где линии и краски сговорились не подчиняться моему диктату.
— Что хотел сказать Блок, — вдруг спросила Офелия, — когда писал «Незнакомку»? Уж не хотел ли он сказать, что каждая молодая женщина, в сущности, незнакомка?
— Боюсь, что не каждая, — ответил я. — Но ты действительно незнакомка. Я не знаю тебя.
— Ты не знаешь?
— Не знаю, но хочу знать. Без этого я не смогу написать твои портрет.
— Но Блок разве знал? Он писал о чем-то прекрасном И СМУТНОМ.
— Я не Блок. Мне нужно знать. Я пишу не образ лирического существа, а портрет женщины, у которой есть паспорт, есть муж, есть комната и прописка. Блоковская незнакомка не нуждалась в прописке, в комнате, в муже и даже в паспорте. Она романтический образ. Мечта. Миф.
— А я разве не образ, не миф?
— Ты домашняя хозяйка. В сознании твоей соседки по квартире ты отнюдь не идеальное существо. Для нее ты реальность. Такая же реальность, как кассирша в соседнем гастрономе, которая вчера обсчитала ее ровно на тридцать пять копеек.
— Может, блоковская незнакомка тоже была кассиршей?
— Нам не у кого об этом спросить. Блок давно умер. А литературоведы относятся к «Незнакомке» с подозрением. Она откуда-то приходит и куда-то уходит. Куда? А у кассирши есть адрес. У тебя тоже есть адрес. И поэтому не советую тебе прятаться в тумане. Туман — ведь это ненадолго. А реальность навсегда.
— Ты прав. Спрашивай. Я отвечу на все твои вопросы.
Я рассмеялся.
— Ты совсем как докладчик. В письменном виде тебе присылать вопросы или задавать устно?
Снова наступила пауза. Я выжал из тюбика краску и положил несколько пятен на холст, чтобы сделать более теплым фон окно с куском неба.
— Что же ты не задаешь свой вопрос?
— Боюсь, что ты на него не ответишь.
— Я ж тебя предупредила. Отвечу.
— Хорошо. Я задам тебе вопрос. Когда мы вернемся с тобой в свой век?
— Тебе разве тут надоело?
Я не ответил.
— Я сделаю из тебя гения. Знаменитого художника. Я перейду на твое полотно. А твой эскиз оставлю вместо себя Коле.
— И он согласится?
— Потерпит год или два. А потом я вернусь к нему.
— А что станет с портретом?
— Он исчезнет. И в газетах появится заметка о том, что его похитили и продали за границу какому-то частному коллекционеру. Устраивает ли это тебя?