Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

Всех более отличается Николай. Я, не видя, представляю себе, как он, подняв вверх подбородок и щетинистые усы и заложив руку за фалды коротенького сюртучка, то бойко семенит ногами на одном месте, то пустится вприсядку, выкидывая ноги и притопывая, то завертится волчком, то стремительно несется вперед, то вкрадчиво кружит вокруг «губернанки». Но все-таки куда бы интереснее самой танцевать в ярко-освещенной зале и с бокалом в руке, с замиранием сердца следить за часовою стрелкой. A Serge, конечно, и не думает скучать о ничтожной девочке-гимназистке и чувствует себя великолепно, танцуя мазурку с другою. Гадкий изменник, зачем же он в таком случае обманывает меня, уверяя, что ни с кем не бывает так весело, как со мною… Ему все равно! Впрочем, пусть! Ведь и мне все равно: ведь мне вообще все люди нравятся, не он один, ведь у меня почти нет антипатий, а когда я бываю на вечерах, то мне кажется, что я во всех влюблена, потому что от танцев я пьянею, как от вина, и все люди кажутся мне тогда необыкновенно прекрасными.

Катя-то! Катя-то! Вихрем перелетает, вероятно, из одного конца залы в другой, танцуя со студентом-немцем Бергмалером, который так же хорошо рисует, как и танцует, и который так любит насмешничать.

Мысли мои начинают путаться.

M-r Барбарисов, m-r Pierre Безухов с его отвернутым за плечо лицом (он всегда так играет), дочь великого Кира и лукавая Паша, и Serge, и хорошенькие барышни, за которыми, как я воображаю, он ухаживает, — все они, танцуя и кривляясь, куда-то уплывают… Пискливые звуки скрипки постепенно замирают.

— Опишите, как будете встречать Новый год! — раздается откуда-то голос «папаши».

— Счастливые! счастливые! — шепчу я Бергмалеру и Кате, вальсирующим в громадной зале.

Но зала тоже куда-то уплывает. Одно только лицо Паши вертится передо мною.

И вдруг вместо этого веснушчатого лица с лукавыми глазами я увидела круглое лицо луны, заглянувшей ко мне в окно. Ледяные узоры на стеклах, оживившись под ее взором, засверкали тысячью улыбок.

Все окончательно спуталось у меня в голове. Морфей — сильный и ласковый бог сна, лелея мой слух нежными песнями и дивными сказками, убаюкал мои мысли и чувства и погрузил мою душу в волшебное море чудесных сновидений.

* * *

— Сонуля! Сонулька! — будила меня мама. — Вставай же! кто долго спит в Новый год, весь год проспит! Что Катя заспалась, вполне понятно, ведь она была на балу, но ты…

— Куда?.. Зачем?.. И я на балу… — бормотала я, с трудом открывая глаза.

— Ты бредишь?

— Конечно, и я… Всю ночь напролет танцевала… У нашей елки… В родном лесу…

— Какой елки?

— Да нашей, той самой… В зале стоит разукрашенная… Кораллы, звезды, раковины… Уж кавалергарды ели, ели пряники! И воробьи тоже…

— Она, право, не знай что городит! — заметила проснувшаяся Катя, а мама с испуганным лицом уж щупала мой лоб, подозревая лихорадочный жар!

— Но я же вам говорю, — настойчиво твердила я, отстраняя мамину руку, — я видела Новый год, танцевала с ним мазурку… Какие у него глаза! Если б вы знали…

Катин смех насилу отрезвил меня от моих грез. Вполне очнувшись, я поспешно началась одеваться, восклицая: вот так сон! Вот так сон!.. За завтраком расскажу!

Придя в столовую к завтраку, я, действительно, рассказала всем свой сон, но… с большими прибавлениями. Это вышло у меня как-то невольно, благодаря моей услужливой фантазии. По выражению маминого лица я видела, что мама в восхищении от этой фантазии. Это еще более подстрекало мой язык изощряться в вымысле, и наконец я до того увлеклась, что уж сама перестала сознавать, где у меня кончается сон, где начинается вымысел; мне стало казаться, что все именно в таком виде и приснилось мне, как я рассказывала.

Мне приснилось, будто луна заглянула ко мне в окно, — рассказывала я, — и будто она заговорила со мной человеческим голосом. Да, представьте, я совершенно ясно услыхала, как она сказала: полно сокрушаться! Ты встретишь Новый год гораздо веселее, чем все они.

И вдруг раздался сухой шорох игл, дверь моей комнаты отворяется, и входит большая елка, вся разукрашенная шарами, бусами, звездами, золочеными орехами. Но, кроме того, ее ветви опутаны еще длинными нитями кораллов и жемчугов… Разноцветные раковинки… Крупные водяные брызги сверкают… Рыбки, настоящие живые рыбки, трепещутся среди зеленых хвой.

Она протягивает ко мне зеленую ветку и говорит: «Пойдем со мной в мой родной лес! Там встретим Новый год!»

Я и опомниться не успела, как окно распахнулось… и елку, и меня с нею подхватил ветер, и мы понеслись…

Мы так быстро поднялись вверх и так высоко, что я струсила… почти зажмурилась, едва решалась глядеть вниз, а все-таки хочется глядеть, и вижу внизу под нами улицы, дома, сверкающие огнями; дымок вьется из труб; звезды яркие, большие такие, и так близко, что можно бы их схватить… Вон тот дом, где танцует теперь Катя, фонари, телеграфные проволоки, церкви, сады, магазины… Вон чинно вытянулись в ряд корпуса духовной академии! Вон институт благородных девиц конфузливо прячется за деревьями сада! Дворянское собрание, мужская гимназия, театр! Ах, если бы подвизаться на его сцене! Не одной своею жизнью жить, а пережить тысячи жизней, переживать жизни всех тех лиц, кого бы пришлось изобразить!

Когда мы пролетели над Державинским сквером, громадный Державин зашевелился на своем чугунном пьедестале, так что лежавший в складках его одежды снег посыпался вниз. Закачалась вдохновенно поднятая к небесам голова, поднялась тяжелая рука, чугунный палец показал мне вверх на небо, и поэт произнес торжественным голосом: «Звездам числа нет, бездне — дна»…[892]

А вот и моя гимназия. Она дружелюбно глядит всеми своими окнами, но вряд ли видит, в какое великолепное и, может быть, не лишенное опасности путешествие пустилась одна из ее питомиц, принадлежащая к числу самых неугомонных.

Наконец, мы за городом.

Луна освещает нам путь и по временам дурачится: то закувыркается, как большой золотой блин, то спрячется за облачко, то выглянет и дразнится, лукаво посмеиваясь.

Мы обгоняем быстро бегущие облака. Они приветливо говорят нам: добрый путь!

Поля, реки, леса, деревушки, горы, овраги так и мелькают.

Наконец, кончено наше путешествие, ветер опускает нас на землю.

Мы в родном лесу елки, в чудном большом лесу, окутанном инеем и снегом.

Как заскрипели, как застонали от восторга старые ели, сосны, пихты и кедры, увидев