Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

– Сили, что ты делаешь здесь? – спросил сын упавшим голосом.

– Хотела узнать, что делаешь здесь ты. Горничная сказала, что ты сломя голову побежал с сад, вместо того, чтоб ждать меня там, где договорились.

Ей не было еще пятнадцати, хрупкой смуглой девочке с черными прямыми волосами, черными глазами и ярко-красными губами чистокровной испанки.

– Я знаю, что подслушивать плохо, но я слышала все или почти все.

– Ничего, нинья, – сказала я. – Подслушивать плохо лишь для того, кто разинул рот и дал себя подслушать. Сама виновата, дура старая.

Девочка вдруг смутилась еще сильнее и покраснела. Опустила глаза вниз, потом подняла их, посмотрела на меня, на сына и вдруг на удивление решительно сказала:

– Я люблю тебя, Энрике, кто бы ты ни был по происхождению. Мне кажется, у тебя не может быть плохой матери. По крайней мере, она точно лучше моего отца.

И вдруг она бросилась сыну на шею и начала плакать, да так, что и меня испугала не на шутку. Я дала ей немного времени, потом взяла под локти, повернула к себе и сказала строго:

– Теперь утрись и расскажи, в чем дело.

Это на многих действует – когда приказывают ясно и твердо. Сесилия вытерла слезы, вздохнула глубоко и возможно более ровным голосом сообщила, что вопрос о ее свадьбе – дело решенное. Как только девочке исполняется пятнадцать, ее выдают замуж за какого-то господина, который годится ей в отцы.

– О, Йемоо! – только и нашла я что сказать. – Ну почему все всегда сваливается в одну кучу и спутывается в один клубок? Почему, как назло, все именно сейчас, а не раньше и не позже?

– Напасть в одиночку не ходит, – поддакнул Энрике. На него было лучше не смотреть: казалось, он был готов разорвать весь мир на части. – Я не знаю, что тебе предложить. На этом острове от твоего отца скрыться невозможно. А денег у меня не хватит даже до Пинар-дель-Рио. Я, я…

Он было хотел обругать себя последними словами, да я не дала.

– Сынок, сынок, ты забыл, что ты теперь не один. По части игры в прятки на этом острове я съела собаку, и дон Федерико всегда и неизменно оставался с носом.

Спроси, как это делается, и я тебя научу. А что касается денег… Сынок, наша семья не бедствует. Нравлюсь я тебе или нет, треть моих денег – твоя. Эй, сынок, очнись!

Парень был едва не в обмороке, пришлось его похлопать по щекам.

– Сходи-ка, поищи своего брата, Энрике. Евлалия увела его куда-то, чтоб не помешал разговору, А ты, нинья, посиди со мной.

А у ниньи глаза были сухие, и голова соображала лихорадочно:

– Но у меня нет никаких документов: отец подготовит их перед самым венчанием… а без документов нас не примут ни в одном месте!

Тут уж сомнений в породе и происхождении быть не могло. Девчонка точно была из Суаресов. И на лицо, и на стать, а самое главное – на характер. Никакой тебе паники, обмороков, охов. Всей уступки слабости – минута рыданий, когда дела кажутся безнадежными. Но едва забрезжил шанс, утерлись и думаем, как его использовать. Не из кисейных барышень. Всегда я любила таких, и эта сразу пришлась по сердцу. Сил и кипения страсти хватит с избытком на двоих.

Недостаточно решителен избранник? Восполним!

Да уж, от породы не деться никуда. И тут же я припомнила еще раз брата, позволившего себя подмять жене. И отца с матерью. Правда, у матери хватало ума и понимания, чтоб не вить из отца веревки: была ему безмерно благодарна за то, что взял в жены из босячек. Но, увы, слишком часто мягкий и порядочный мужчина рискует стать подкаблучником.

А впрочем, порода складывается с нескольких сторон, и еще не все в раскладе ясно…

Но девочка понравилась сразу и безоговорочно.

– Ох, уж эти бумаги! – сокрушалась я. – Зачем бумажка, если сам человек налицо? Придумали же люди… значит, твой отец хочет отдать тебя замуж с выгодой?

– Я надерзила ему сегодня. Я сказала, что не хочу за старика. Я сказала, что люблю другого.

– И что папенька?

– Он расхохотался. Он сказал, что знает все, что наша тайна известна всем до самого тупого негритенка с кухни. Он сказал, что мое дело – прийти к венцу невинной, а потом он сам мне поможет наставить мужу рога. Боже мой, ведь этому старику сорок шесть!

Не знаю, чему я больше смеялась.

– Узнаю дона Федерико! Суаресы, они все такие, лишь бы было шито-крыто, а там – что ни сотвори! Но насчет возраста, ты, детка, ошибаешься. Для мужчины от сорока до пятидесяти – самый расцвет, поверь мне.

Вернулись Энрике и Филомено, и пикантный разговор пришлось оставить. Но мы условились о новой встрече.

На другой день Энрике пришел в трактир, где мы остановились. Весь день до его прихода мы обсуждали дело. Оно не было таким простым. Нет, выкрасть девочку труда не составляло, а что потом? Не в паленке же ее прятать. А в Порт-Рояле могут спросить, кто такая, и без бумаг придется туго.

– Каков тебе показался братец? – спросил Факундо у сына.

– Так, ни то, ни се… и девчонка у него худышка, ни зада, ни переда.

Я беспокоилась, как Факундо поладит с пасынком. Он с трудом принял немилое дитя во младенчестве, как-то он примет его взрослым?

Энрике выглядел растерянным и озабоченным. Он сел на диван и не знал, с чего начать. Тогда Гром распорядился по-своему: он достал рому и стопки, налил всем понемногу и велел выпить. Энрике колебался. Едва ли не первый раз в жизни он держал рюмку в руках. Но чем-то надо было приводить его в себя, и старое средство помогло. Порозовели щеки, ожили любопытством глаза, развязался язык.

– Простите меня… мне до сих пор с трудом еще во все верится. Я привык быть сам по себе и даже не думал, что у меня есть родители… мать, отец. Хотя, конечно, без их помощи никто на свет не появлялся. Простите еще раз… но я привык считать себя белым.

– Тебе это был тяжелый удар, сынок? – спросил Гром, усаживаясь около мальчика на корточки.

– Как обухом по голове! – отвечал тот, не задумываясь. – Все знают, какая разница – быть белым или цветным, даже если ты всего-навсего Вальдес.

Факундо слушал и согласно покачивал головой. Ему нравилась прямота ответа.

– Я знаю того, кого ты назвала моим отцом. В той стороне мне нечего искать. А кто такие вы? Сесилия слышала что-то из семейных преданий. Беглые, симарроны.

Кажется, ходили со знаменитым Каники, потом пропали на много лет. А теперь появились, как чертик из табакерки. Как это получилось? Как вы оказались здесь, в Гаване, и разгуливаете среди бела дня? У меня не укладывается в голове.

Скажите мне, что к чему.

– У тебя в голове много мусора, сынок, – ответил Гром. – Если его оттуда вытряхнуть, все уложится хорошохонько. Черное – это черное, а белое – это белое, так вас там, в монастыре, учили? Незачем добавлять тебе головной боли.

Может быть, на первый случай тебе достаточно знать, что мы твоя семья и готовы тебе помочь в деле, которое ты посчитал безнадежным. Так? Конечно, так. Ты знаешь, что мы висельники, но все равно готов принять нашу помощь, э?

У сына блестели глаза. Ром на него сильно действовал.

– Вы отчаянные люди, – сказал он. – Наверно, только такие и могут мне помочь.

Потому что сам я не знаю, как поступить.

Мы кое-что придумали на этот счет и объяснили парню, что потребуется от него и от его возлюбленной. Выслушал, подумал и кивнул:

– Согласен. Если только согласится Сили, я согласен.

Потом я рассказала сыну историю его происхождения: откуда он взялся и как потерялся, и что из этого последовало. Я не была слишком откровенной в том, что прямо его не касалось. Не оттого, что не доверяла – того, что он знал, хватило бы препроводить нас известно куда; нет, просто мы еще не освоились достаточно, чтобы быть откровенными. Головной боли ему впрямь было достаточно на первый раз.

На прощание я дала ему денег. Он заколебался, принимая их и мне это было больно и обидно.

– Сынок, – сказала я, – эти деньги такие же честные, как у твоего патрона. Ты веришь мне на слово или рассказать, откуда они?

Энрике смутился. Взял кошелек, опустил, не глядя, в карман и молчал, не зная, как поблагодарить. Слова "мама" все не могло сойти с его языка, а не называть меня так он тоже стеснялся. Все это я понимала, и сам мальчик был как на ладони: серебристо-русые волосы, глаза цвета светлого изумруда. Цвета его характера: зеленый и серебристый. Таким он и доныне остался.

Он решился, наконец:

– Спасибо, Ма!

И поцеловал руку.

"Ма" – обычное обращение к унгане, а не к матери… но я его приняла. Нельзя же требовать все сразу от бедного мальчика.

Санди спросил, когда сын ушел:

– Отчего ты ему сразу не сказала, что вы богаты? Это сильно подсластило бы ему пилюлю.

– Ах, сынок, – ответил вместо меня Гром, – как ты не понимаешь: а вдруг ему деньги будут родные, а мы – чужие?

Санди, бедняга Санди, как его ошарашило то, что у меня есть сын почти такой же взрослый, как он сам! В течение всего разговора он молчал, вертел рюмку в руках и переводил глаза с меня на Энрике и обратно. Те десять лет, на которые я была старше его, вдруг дали себя знать таким неожиданным образом. Нет, Санди мало трогало то, что мой сын был ближе к нему по возрасту, чем я. Скорей, его задело лишнее доказательство того, что я никогда не буду его женщиной, – только его.