История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции - Виктор Петелин

«Это – феерическая комедия в 5 действиях и 9 картинах.

Мне самому трудно одного себя считать автором комедии. Обработанный и вошедший в комедию материал – это громада обывательских фактов, шедших в мои руки и голову со всех сторон, во всё время газетной и публицистической работы, особенно по «Комсомольской правде».

Эти факты, незначительные в отдельности, прессовались и собирались мною в две центральные фигуры комедии: Присыпкин, переделавший для изящества свою фамилию в Пьера Скрипкина, – бывший рабочий, ныне жених, и Олег Баян – подхалимничающий самородок из бывших владельцев.

Газетная работа отстоялась в то, что моя комедия – публицистическая, проблемная, тенденционная.

Проблема – разоблачение сегодняшнего мещанства.

Я старался всячески отличить комедию от обычного типа отображающих задним числом писанных вещей.

Основная трудность – это перевести факты на театральный язык действия и занимательности» (Избранное. М., 1984. С. 514).

Далее Маяковский перечисляет ход действия в пьесе. А завершает статью тем, что он прочитает её на комсомольских собраниях, «если понадобится, будем вносить изменения в текст и в ситуацию. Но даже так обточенная и очищенная пьеса – это только одно из слагаемых. Сила влияния комедии на зрителя может быть удесятеряна (а то и уничтожена) актёрами, оформляющими, рабочими сцены, музыкантами и т. д. Но, конечно, главное зависит от того, насколько размахнётся режиссёр. Я уверен, что размахнётся здорово» (Там же. С. 517).

13 февраля 1929 года состоялась премьера пьесы «Клоп», а 23 февраля 1929 года Маяковский был уже в Париже, и с новой силой закрутилось любовное веретено. Увидевший Маяковского в Ницце художник Юрий Анненков, слушая его признания, описал его в своих воспоминаниях, заметив, как он разрыдался. Для этого были истинные причины: Маяковский думал о женитьбе. А одновременно с этим Лиля присылала ему письма, в которых подробно сообщала, что ему нужно привезти ей из Парижа. Аркадий Ваксберг, по-прежнему восхищаясь Лилей Брик, которая, слушая комедию «Клоп», кричала, что Маяковский – гений, сделал в данном случае удивительное заключение: «Тупиковая личная ситуация, глубокий разлад с самим собой, тревожная обстановка в стране, в том числе на литературном фронте, – всё это предвещало трагический исход» (Указ. соч. С. 208). Вернувшись в Москву, Маяковский признался Лиле, что отношения с Татьяной зашли слишком далеко. Осип и Лиля Брик доложили обстановку на Лубянку своему другу Агранову, а тот соответственно Генриху Ягоде. Маяковский по-прежнему любил Татьяну, он рвался в Париж, но за заграничным паспортом не обращался. И Аркадий Ваксберг предполагает, что ему сказали те, кто хорошо его знал, что ему не следует ехать в Париж, сказали устно. Отсюда и фраза из письма Маяковского Татьяне от 5 октября 1929 года: «…Нельзя пересказать и переписать всех грустностей, делающих меня ещё молчаливее» (Там же. С. 215). Вскоре пришло письмо от Эльзы, сообщавшее, что Татьяна вышла замуж. 23 декабря 1929 года Татьяна Яковлева вышла замуж за виконта дю Плесси. И тут же автор книги подвергает сомнению и письмо Эльзы, и всю эту историю, разыгранную как по нотам.

Зная противоречивость натуры Владимира Маяковского, Лиля Брик тут же вовлекла его в новую любовную интригу. Осип Брик пригласил на бега артистку Художественного театра Веронику (Нору) Полонскую, здесь же был и её муж, артист Михаил Яншин, и, конечно, Маяковский, который сразу же был покорён обаятельной Вероникой, на что и рассчитывала Лиля Брик. В свободные от Вероники минуты Маяковский писал восторженные письма Татьяне Яковлевой. Вероника сделала аборт, а Маяковский потребовал, узнав о замужестве Татьяны, чтобы Вероника бросила Яншина и вышла за него. Утром 14 апреля 1930 года Нора была в кабинете Маяковского, он снова повторил свою просьбу, чтобы она ушла из театра, развелась с Яншиным и вышла за него. С Яншиным она разведётся, переедет к нему, Маяковскому, но театр не бросит, у неё интересная роль, она бежит на репетицию, Немирович-Данченко не терпит опозданий. По свидетельству мемуаристов, стоило ей выйти из квартиры, как раздался выстрел, Маяковский попал в самое сердце.

Один за другим прибыли лубянские чекисты Яков Агранов, Моисей Горб, Лев Эльберт, потом к ним присоединились Захар Волович, Валерий Горожанин, Семён Гиндин, Михаил Кольцов, Артемий Халатов. Некролог был опубликован в «Правде», среди подписавшихся под некрологом были и фамилии чекистов. По предположению Аркадия Ваксберга и многих мемуаристов, чекисты искали в архиве Маяковского документы, которые остались неизвестными. А что они искали и нашли ли, тоже осталось секретом. Вокруг этого вопроса среди учёных, исследователей, мемуаристов продолжалась длительная полемика…

Биографы называют Лилю Брик стальной, но к тому же она была эгоисткой, корыстной, самовлюблённой, а в жизни Маяковского сыграла злую роль.

Аркадий Ваксберг задаёт мучительные вопросы: а не был ли Маяковский связан с ВЧК какими-либо более тесными связями? Почему так страстно Семён Гиндин искал что-то в архиве Маяковского? «Какая связь существовала между Маяковским и контрразведкой? – спрашивает Аркадий Ваксберг. – Или разведкой?

Если её не было, то с какой стати столь высокий чин из этого ведомства примчался сразу же вслед за выстрелом и самолично вёл обыск в рабочем кабинете поэта, интересуясь главным образом письмами и бумагами? Или друзья-чекисты искали в этих бумагах какой-либо компромат? На кого? Поиск мнимого компромата не привёл бы немедленно в Гендриков такое сонмище лубянских шишек первого ряда. Тем более что технические возможности уже и тогда позволяли «службам» рыться в бумагах и переворачивать вверх дном содержимое ящиков письменного стола. Даже и в коммуналках. Искали, может быть, вовсе не компромат, а сведения, не подлежащие оглашению? Следы чего-то такого, откуда «выходов нет»? Если так, то удивляться десанту чекистов в Гендриков переулок не приходится» (Там же. С. 257).

Смерть Маяковского удивила многих. Критики, писатели, мемуаристы, биографы, исследователи по-разному говорили о причинах трагической гибели Маяковского. Несомненно одно: связь Лили Брик с чекистами втянула и Маяковского в «узел», из которого выхода не было – только исполнять то, что шло из этого учреждения. А с течением лет у Маяковского возник собственный взгляд на общество, на любовь, на семью, на устройство собственной жизни, он не мог жить «втроём», что можно было по молодости. Встречи с такими женщинами, как Наталья Брюханенко, Татьяна Яковлева, Вероника Полонская, изменили его суть, он стал другим, а незримая связь с Лилей Брик оставалась, он по-прежнему платил ей деньги, он по-прежнему выполнял её прихоти… Личная трагедия неразрывно была связана с идейными и творческими метаниями от Лефа к РАППу. Маяковский видел узость и ограниченность этих литературных организаций, но ему просто не было места в литературном движении. М.М. Пришвин мог уединиться, М.А. Шолохов открыто боролся за свой «Тихий Дон», М.А. Булгаков был полностью занят своим романом «Мастер и Маргарита», а Маяковский, по натуре открытый и беспощадный, не видел перспектив в этой сложной и противоречивой жизни. Повсюду он терпел крах своих надежд – и в творчестве, и в личной жизни. И выстрел в сердце – это сведение счётов с конфликтами, которые невозможно было решить нормальным путём.

Маяковский В. Полн. собр. соч.: В 12 т. М., 1955–1961.

Метченко А.И. Творчество Маяковского в 1925–1930 гг. М., 1967.

Михайлов А.А. Маяковский. М., 1988 (ЖЗЛ).

Ваксберг А. Загадка и магия Лили Брик. М., 2006.

Янгфельд Б. Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг. М., 2009.

Андрей Белый

(Борис Николаевич Бугаев)

(14 (26) октября 1880 – 8 января 1934)

В 30-х годах редакции газет и журналов часто обращались к известным писателям с просьбой рассказать о том, как они пишут, дабы передать их творческий опыт начинающим писателям. Андрей Белый тоже откликнулся на эту просьбу и написал статью «Как мы пишем», которая никак не укладывалась в какие-то примеры для подражания. В этой статье Андрей Белый предстал неподражаемым, мощным, оригинальным и неповторимым художником: «На основании 30-летней писательской практики, на основании не менее 30 написанных книг, и стихотворных, и романных, и мемуарных, и критических, и исследовательских, я утверждаю: шесть или семь книг, в которых я сознательно выступаю как художник слова, а не как публицист, написаны так; другие – совсем иначе: к этим 6–7 книгам я отношу: «Драматическую симфонию», «Серебряный голубь», «Петербург», «Крещеный китаец», «Москва», «Котик Летаев», и совсем иначе писаны другие мои книги, в которых я вижу себя критиком, мемуаристом, очеркистом, теоретиком, исследователем. Книги, подобные «Кубку метелей», «Запискам чудака», я считаю скорей лабораторными экспериментами, неудачи с которыми ложились в основу будущих достижений. Публицистику я «строчил» (более живо, менее живо), т. е. писал в обычном смысле слова, а произведения художественные в процессе эмбрионального вынашивания, собирания материала, синтезирования его в звуке, выветления из него образа, из образа сюжета, – произведения подобного рода писались мной, каждое, в веренице лет. Так что я могу говорить о писании в широком смысле: это – года; и о писании в узком смысле, которое опять-таки начиналось до писания за письменным столом скорее в брожении, в бегании, в лазании по горам, в искании ландшафтов, вызывающих чисто музыкальный звук темы, приводящий мою мысль и даже мускулы в движение, так что темп мысли удесятерялся, а организм начинал вытаптывать какие-то ритмы, к которым присоединялось бормотание в отыскивании нужной мне связи слов; в этом периоде и проза и стихи одинаково выпевались мною, и лишь в позднейших стадиях вторые метризировались как размеры, а первая осаждалась скорее как своего рода свободный напевный лад или речитатив; поэтому: свою художественную прозу я не мыслю без произносимого голоса и всячески стараюсь расстановкой и всеми бренными способами печатного искусства вложить интонацию некоего сказителя, рассказывающего читателям текст. В чтении глазами, которое я считаю варварством, ибо художественное чтение есть внутреннее произношение и прежде всего интонация, в чтении глазами я – бессмысленен; но и читатель, летящий глазом по строке, не по дороге мне» (Белый А. Проблемы творчества. М., 1988. С. 13).