охранить московскую жизнь от всяких воздействий со стороны польско-литовского правительства и общества, обязывая Владислава блюсти неизменно православие, административный порядок и сословный строй Москвы. Ограничение единоличной власти Владислава думой и судом бояр и советом «всея земли» вытекало в договоре не из какой-либо политической теории, а из обстоятельств минуты, приводивших на московский престол иноземного и иноверного государя. Это ограничение имело целью не перестройку прежнего политического порядка, а, напротив, охрану и укрепление «звычаев всех давных добрых» от возможных нарушений со стороны непривычной к московским отношениям власти. Договор определяет «стародавний звычай» московский довольно полно и настолько вразумительно, что мы можем с уверенностью сказать, к какой политической партии принадлежали его московские редакторы. Они, во-первых, были так далеки от московских княжат-олигархов, что ни разу даже словом не упомянули в своем договоре о «московских княженецких родах» при определении сословных льгот и преимуществ. Этот тенденциозный пробел был немедленно восполнен, когда после свержения Шуйского московские княжата приняли участие в призвании на царство королевича Владислава. Тогда, в московской редакции договора, было высказано требование «московских княженецких и боярских родов приезжими иноземцы в отечестве и в чести не теснити и не понижати». Во-вторых, составители февральского договора, достигшие власти и положения личной выслугой Вору, ставили эту выслугу рядом с «отечеством», говоря, что Владислав обязан «великих станов (stan – чин, звание) невинне не понижати, а меншей стан подносити подлуг заслуг» (то есть повышать сообразно с личными заслугами). Очевидно, что с Сигизмундом договаривались враги княжеской реакции и представители тех дворцовых порядков второй половины XVI века, при которых московские государи в своем новом «дворе» малых чинили великими. С этих страниц февральского договора веет духом опричнины и годуновского режима, теми новшествами правительственного обихода, которые сочетались с новшествами житейскими. Грозного упрекали тем, что «вся внутренняя его в руку варвар быша»; Бориса называли «добрым потаковником» для тех, кто изменял старому благочестию. Подобным же культурным либерализмом отличались и составители февральского договора. Указывая, что Владислав «никого поневоле» не должен «водить» из Московского государства в Литву и Польшу, они оговаривались при этом, что «для науки вольно каждому» ездить из Москвы в другие христианские государства и что «купцам русским для торгов» будет открыт путь «до чужих земель через Польшу и Литву». Эти новшества также исчезли из договора, когда он получил новую боярскую редакцию под стенами Москвы. Таким образом, поскольку дело касалось будущего политического порядка, договор 4 февраля старался определить его в том виде, в каком он существовал до воцарения Шуйского с его реакционной программой. В отношении же общественного строя составители февральского договора стояли в той же мере, как и царь Василий, за сохранение и утверждение крепостного порядка в Московском государстве. Они обеспечивали за землевладельческими слоями населения не только их права на «денежные оброки и поместья и отчизны», но и право на их «мужиков-крестьян» и «холопов-невольников». Крестьянское «выхожденье» не допускалось; холопы должны были служить господам на старом основании, и предполагалось, что «вольности им господарь его милость давать не будет». Сложный вопрос об отношениях государства к казачеству, которое по преимуществу и полнилось крепостными людьми, был не решен в договоре, а отложен до обсуждения его в думе. Но самая постановка этого вопроса в договоре указывает на настроение людей, писавших договор: они хотели рассуждать не об устройстве казачества, а о том, нужно ли самое его существование на Волге, Дону, Яике и Тереке.
Таков характер февральского договора. Его не могли бы подписать политические единомышленники и сторонники Шуйского; не могли бы принять и сторонники казачьего Вора. Ни родовая знать, ни протестующая казачья масса не находили в нем своего признания. Зато московская дворцовая знать позднейшей формации, образованная на принципе личного возвышения и хорошо знавшая силу придворного влияния, вполне могла принять условия договора, выработанные М. Г. Салтыковым и тушинскими дьяками. Первый человек в среде этой знати, Филарет Никитич Романов, не только согласился вступить в сношение с королем, но после февральского договора собирался даже переехать из воровского стана в королевский. И другие представители тушинской власти стали на почве февральского договора с полным убеждением, начиная самим Салтыковым и кончая «самыми худыми людьми» – тушинскими дьяками, которые в чаянии личного возвышения «приехали к королевскому величеству и почали служили преж всех»[170].
Итак, под ударами Скопина и королевской политики Тушино распалось. Враг царя Василия, томивший Москву в течение полутора года, бежал от столицы, и его рать рассеялась по всему государству, разделяясь, как и во времена Болотникова, на те сословные слои, из которых была сложена. Воры-казаки ушли в Калугу за своим воровским царем. Тушинцы более высокого общественного положения обратились к Сигизмунду. Польско-литовские отряды после многих колебаний в большинстве пошли туда же. От распадения Тушина король выиграл гораздо больше, чем царь Василий, которому предстояла теперь борьба с двумя врагами вместо одного.
X
Власть и общество в Москве во время тушинской блокады. Проявление общественной распущенности: отъезды, неустойчивость политического настроения и тайная измена; открытые беспорядки и мятежи. Политическое положение первых месяцев 1610 года. Смерть Скопина и возвращение в Москву Филарета Никитича; значение этих событий для царя Василия. Разлад в правительственном круге княжат. Клушинская битва и ее военные последствия. Руководители московского возмущения против Шуйских 17 июля 1610 года. Исход этого возмущения, низложение и пострижение царя Василия. Значение переворота 17 июля
Рассказанные события происходили в то время, когда царь Василий торжествовал освобождение Москвы от долгой и тяжелой блокады и предвкушал окончательную победу над ворами и литвой. В первые дни марта 1610 года Тушино было покинуто его разнопленными жителями с такой спешностью, что там был «оставлен большой запас муки и зерна, который и был отправлен в Москву». В те же дни (12 марта) совершился наконец давно желанный въезд Скопина в Москву. Москва ожила и «из всех городов к Москве всякие люди поехали с хлебом и со всяким харчем». В Москве начались пиры и веселье[171].
Все это было резким контрастом тому, что пришлось увидеть московскому населению в дни осады. Нам уже известно сплошное бегство из Москвы служилых людей при первых же неудачах царя Василия под стенами столицы и на Ярославской дороге. Одни бежали к Вору, изменяя царю Василию; другие, не думая ни о какой измене, спешили домой, к своим семьям и хозяйствам из боязни, что воры их захватят и погубят. В столице оставались только чины «государева двора» да из южных городов, по преимуществу рязанских, те служилые
