Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

Вот море, уныло думал Ил, здоровенная лохань с соленой водой. Мокрая подкормка разбросана, как в сказке: «Просыпал соль — жди ассоль!» Грея простынь напоказ! А у эллинов, антонимов наших, соль и море — синонимы. Остолопий язык! И когда Слепой Го заводит песнь, где снова и вновь поминает «соленое море» — это есть тавтология. Сага саг. Сладкий зюсс. Пархатый парх! Масличная маслина, нисан месяц, мессир мессия… Бытие генезис. Магнит соленоид. Гибрид Магриба и гарнизы — страна Из. Как раз давка давка. Гам гам. Эйфо эйфория? И я — дада, Грустящий, нет — Тоскующий в Стране. Назвался Царь никем. В здешних водах водятся водоросли — зеленые растленные растительные щупальца, шевелятся на закате, распространяют бледные листы, лизакатятся по дну — чуть зазеваешься, верхом на тебе же, бедном, — манят в мцень симбиоза… Актиньи — ноги синьи! Без вас, офеличек, авось обойдусь отшельно — рачком, по-миссионерски, садком да ладком. Новый Русалим! А в пучинке барахтаются рыбы пучеглазые, и средь них, безгласных (изер — рыбий язык!), замечены морской епископ и морской монах. А морского ребе нет? Рыбницкого! Тот говорлив, можно себе представить. Обликом наверняка напоминает сказочного Магида из Межерича — такой же брыластый толстолобик. Нереид с высоким челом! Глаза раздутые, виляют. Румбум Премудрый. Св. простота в рост! Сборщик плавника. Отпускатель грехов, улично говоря — во хер! Костяной! Как у херува. Дает советы насчет. Мол, попал в мережу? А ты на попятный — и ускребешься… Приплыла к нему рыбка, спросила чревовещально… И она!..

Лишь себя мне спросить некому: «А что тут делает Ил? Сидит на бревне и смотрит на воду? Волны — знак приблизительности, около того… Поджидает у моря непогоду — дабы сразу убежать в каморку и завалиться читать. Ибо сиденье мое, естественно, чистая парнаса — работенка для поддержки штанов, приносящая пропитание для праздного чтения, но не боле, не заполняющая жизнь. Эх, я, никчема, парнасский заседатель, второй Ялла, спаси Бо! Скоро углублюсь прихотливо, начну стих «икра» сопоставлять со стихом «икар»… Цех поэтов во языцех, полубогов-балаболов… А как же — за разум зашедший ум возвращается музыкой? Муюзыкой! Себе постучи! Скважина! Ты за этим сюда высажен, спрашивается? Тебя зачем сюда заслали, в БВР эту клятую, безвозвратную, обетованку? Отвечай, глядь, — будешь отвечать?!»

Что мне тебе ответить, Ил, думал Ил. Не гони волну. Я здесь уже немало лун… Не одни железные унты можно было сносить, сжечь свеч из трескового жира полно… И варежки промокли и задубели, и в форточку кличут давно… Сел на камни. Зимовка во «Френкелево» (ночь Длинных Дождей. Накрапывало. Неуверенно, постукивая, шел слепой дождик.), летовка в Якирске (меч зряче взмахнул им и обрушил на вражью макушку. Помутилось.), веснянка в Лазарии (первое, второе, сладкое. Треск десерта.) — и чего на сегодня достиг? Сижу на чужедальнем пляжу, стоически жду, периодически жру, иронически ржу, вожжаюсь с недалекими ирками, изображаю улыбчивого интеллигентного стольника в первом поколении — а отдачи нет. Ну, взлетать вертикально выучился — с трудом, плохо. И не выше крыши. Часто вверх тормашками, зад перевешивает, устремляется — тяготенье небес! Могу также сидеть на карнизе, оскалившись, принимаемый за химеру. Летающий мелкий чиновник — вот потолок. Казенный раввин на птичьих правах. Распределитель благ 2-го ранга, клерк, отвешивающий питу по Шкале, скромный парацельсий, врачун мечтаний — тому-сему, набивка градусника, усушка этруска… Лавка открыта, говорил рабби Акива, разумея материальный мир. Заходи и бери. Надо только видеть — куда войти. Или унюхать коричный запах. Хотя бы наощупь дернуть колокольчик во тьме — «сим гадом позиум повернуть, понеже башне самой повергнутой быть…» Истолковать провидение судьбы. А ты в носу столь сонно ковыряешь. А ведь меня серьезная изба послала — Кафедра, прямиком на симпозиум — связаться, разузнать, поладить, снискать избавлень… Столько надежд взвалено, надсаживаясь… Готовили долго в дорогу, снаряжали, такие люди парились, один Савельич чего стоит — провожал буквально до «калитки» — выходного отсека, желал нипуха, чертил в воздухе четыре точки… Поплевал на меня через плечо… Эх я, Посланец! Тебя, поцан, затарили на дело, поручили, а ты… Сиди и плачь, как Зверь из моря, маши машиаху вослед, Савельич почернел от горя, когда так долго сводки нет…

Ил достал из кармашка своей обязательной любимой красивой рубашки из разноцветной шерсти (хорошо, братцы, не крапивная!) заветную фляжку с живлагой, отвинтил крышечку и отхлебнул крошечку. О, жажда наживки! Хорошо! Морским огурцом бы закусить… Жарко стало. И так не холодно было, а тут добавило. Рубашку надоевшую Ил не снимал — покрадут. Кто? Да окружающие же нагие ганавивеяне — добрые граждане Сада Весны. И тут же продадут прохожему каравану да еще и спрыснут сделочку. У-у, Лазария — Воракино! — солнечный притон, на колымосковской фене — «малина» (гам от нашего слова «малон» — постоялый двор, гостиница), где звон юдофонов малинов (а это был вольный город Малин — там лили «пречюдные колокола»), да шош это за несчастное реченье, кызя москвалымская, родная льдынь — аколь сплошь наносное, как будто двух монахов за язык тянут! Мера основ, Кремль — и тот от ордынского «керем», крепость. Абракадабрья тьмутаракань! Степняки смурые, волки посвященные! Бала, ашна да акела! Архаические формулы! А по-нашему «керем» — снова-здорово! — виноградник. Объели козы лозы языка, но гроздный изер свечно зеленеет… Не ханом, так Хамом… Беки, мекки… Мамая кикойя… Велмог и пр.! Прививка востока! И это еще цветочки, а вот справка с Кафедры: «Прииде же Мосох, шестый сын Иафетов, в страну безъимениту бывшую исперва, с жены своею княгинею прекрасныя и предлюбезныя, нарицаемая Ква». Вот это ягодки, глядь! Яфедиды фуевы! Кочевые нойоны-ковчегинцы! Москвалымь тучная, ноева, внучатая… Маскавуа — налог на голь, ясак на какаву! Монастыри мастырили… Надгробие царя Мавзола… Умляут мамлакат… Монеты рубили, отсекали от брусочка серебра — так появился рубль-секель… рупь-сикль… Немало колов намело в закрома! Хрусты деревянные. Стационар студеный. Пора осознать, что Колымосква — это капкан в снегах, и я попал в него. Разве что отгрызть душу — и спастись, уползти. В траву-вертополох Лазарии… Здесь море вечно в беглой пенности, вериги левантийской лености влачу я, преклоня коленности, на манной устланном песке, а там такою сладкой ватою Колымосква нас кормит ласково, и небо тучами залатано, и снег висит на волоске… И вспоминаю наизусть и всуе… Эх, темных елей очертанья, эх, в тишине лесоснегов… Архиерей на выпасе Марий… Были слагатели, дышали на стекло… Дар чудом рифмовать «врасплох» и «Бог»… Эх, невещественность возврата к словоизлиянью — кс-кс, невозможность задорно задранных стихов (тих ихов хвост) опосля Москвалыми загадочной и снежной, с ее вещими снами, выколотыми прозрениями, сугробами сугубо своего, светлого, святаго! Ахарей сухарей… Черноты прямоты… Там все напрямую пропитано стихией. Из школьного пирожка и то неизвестно откуда повидло вылезет… Непредсказуемо. Неисповедимо. Эх, эх — эхо во льдах… Бесстужево — белеет месяц одинокий в тумане, вне не выходя… Не рыдай, как дитя, на своем колыбле, встанет утро и стихнет волненье, и помчит тебя снова к желанной земле вечно-мощною силой теченья… Табань!

Ил вновь на миг соединился с фляжкой. Стал жидкостью. Продлился. Это он отныне ромово заливал горизонт, сливаясь морской разнозеленой хлябью с бело-голубой небью — и откуда-то якобы оттуда, да, да, а не подсветкой из-за пыльного аквариума, словно Благословенный из ямы яйца — во всяком случае в его подсознании — вытекало сковородочно палящее расплавленное янтарное солнце. А у нас там луна застыла над подледными лунками, как раздувшаяся рыба-время — таймень, ельник на откосе припорошенный, в морозном небе простыл санный след — то Сан Саныч, а сан у него — вышак, красноносое солнушко-ярилушко, проехал в своей колеснице-розвальнях — лети, вимана! Снежная мгла застилает. Много всего. Как-то все разом, дружно, внимательно, навалясь…

Ил сидел на бревне, горизонтальном дереве, вглядывался в морскую близь, будто опять торчал на вышке. Эй, марсовый, как жизнь? Есть ли? Молчишь в тряпочку… Молчи, груздь, молчи! Назвался — лезь. Шум в ушах, мушки в глазах. Станция Приплыли — тахана Хана. Море Невухим. Ширь тутошняя смешная, грусть от звуков. Холм — тель, а как тогда тель будет?.. Ветер деликатно нес песок с мелким мусором. Ил отхлебнул из фляжки. Просоленная водка — любопытно. А у нас пуржит, небось… Вьютель! Шуршаще, вьюноша! Не отодрать и с песком страшное ощущение исчастья… Над головой круча без дна. Ах, хандра-кручина! Она нахлынет, как волна, конька морского оседлав… Теперь она, наядная, надолго к нам пришла… По капле в мозг — в каждую ноздрю. Торчу тут вот… Я напротив меня. Тебе такие люди какое задание дали?! Второгодник… Еще и рассуждает! Апатия напала. Устал столоваться. Резиньяцию тяну. В сухом остатке — черепаха на спине. Остеопорозила Лазария. Мне не хочется двигаться. Противен путь Зуз. Открыт простонародью. Сказано откровенно — «за Ним толпы зевак ходили», бежали с ветвями за Ним. Долой теорью волн! Пусть расцветает стоячая вода! Сколько можно страдать и потеть… Снесите меня на тот берег без парома — ступить босыми пятками на нагретые пещно доски причала — только пар изо рта, скользко, мерзло, укусы горят — войти в царствие холода — Новый Каин — да, да, это он, братцы, преграждал пути бегущей воды — ка-ак дохнет, и все в смятенье, да не всмятку, а вкрутую — твердо белым-бело, закусывать можно… Надоела весенняя бессмыслица, размытость. Округомозговая кость ломит, кендалонет. Надо разобраться в себе, сепарировать серп и низ, разделить Здесь и Там. Здесь — глядь, сами видите чего, сутолока духа, условная рефлексия, концы рубить да на соседе выплыть, каждый сам себя гложет, солом-суд: коль мир жесток — шоломки подстелить. Там — опчество, сенодрион, прошлое душистое, лошади кушают авось, пороша, морошка, порою — если порыться — хорошее (улов на мормышку!), и снег и грех, ордынка с зацепой, заединство — идешь, видишь трое метелят одного — присоединись! Стенка на Стеньку… В Поднебесной Чайной у крыш края загибали, чтобы драконы на землю не падали, а на Москвалыми пирог с яйцом загибали, и в семь гробов с пугачом и посвистом загибали, век яик не видать! Там чай воняет рыбой, а не чаем… Там — обернись, обзовись — мат-перемат с перекатами и загибами звенит набатно, размораживаясь — кол о кол! — то значит благовест к вечерне, а вече еще от заутрени не отошло! Там — где бьют, там и пьют, там и льют, а потом роняют и кусок отскакивает — на счастье! Там — бродяжку одного безлошадного к колышку привязали, а снег сошел, церква воскресла — и он на крест вознесен оказался. Преображение! Здесь — жарко и влажно, и душно, и время замерзло, ни вправо не хочет, ни влево нисколько, и стражи секунд и стрел часовые застыли желейно, постыли желанья, тоска — не из воска снегирь на продажу, по снегу, по звездам проносят баланду, а после нас тоже проносит и ладно, весна на носу, москвалымский обмылок, валяешься в здешнем углу, засыхая, и в этот же угол, созвав интеграл (взяв веник), на память, на валик восковый себе заметаешь — снега, холодрыга, а вон и овинов огни сквозь метель… Это на Феклу-заревницу в полночь зажигают свечи и начинают молотьбу, диспуты великанские. На паперти людно, но если взойду я — найдется местечко. Мол, прибыл из Хода с мессийкой. Подай, судьба-копейка, обол-другой! Сменяй мне часы на бочата! Загнись сослагательно — Бы! Чуток подмахни, скособочась! О боль, о жажданье другого! Закинь не невод, а старуху! Разбей оконца молотком и пересдай колоду! Я что, первый раз имею дело с жизнью? Тяну бессрочку. Потерянные дороги, к сожаленьицу. На попутках пилили, пыля. Да и есть ли это желанное Нигде? Вилами по льдыне писано… Заметки фенолога на фене. Ты спрашиваешь, вероятно, мой милый Савельич — отчего я не бунтую против судьбы? Скажу. Иные волевые рожи, попав в опалу рока, зачастую копошатся, бьют лапками — вольно им! — еще глубже насаживаясь на булавку, не осознавая, что жизнь обезжирена — обрат, и можно выбить только прощальную дробь… А ведь надо просто дождаться смены декораций этого Малого поворотного круга — тихий птолекоптер пролетел, иное виденье настало! — это как в Якирске, в казарме Стражей, заходил бывало перед отбоем полковник Леви в халате, с челюстью в чашке, шамкал: «Шпокойной ноши, шынки», тушил свет и удалялся, шаркая ночными туфлями без задников. Тут же — без интервала — врывался, грохоча сапогами, старшина Ермияга — рот на ширину плеч! — с криком: «Па-адъем, колючие!», скидывал пинком с коек и всю ночь заставлял «прыгать» на плацу — тренинг воли! Шатры муштры! И нынче я, наученный смирению в Саду и при Казарме, познав аразов и людей, тихо сижу на отшибе в Лазарии, ничего не трогаю руками и вбирчиво шевелю ушами — а вдруг услышится трупный глас — ходжа помер! Само рассосалось! И можно, нацепив гаврилку, возвращаться… Катиться, плыть в бочке, цедя оттуда попутно… Перекочую на сушу… Эх, Кафедра, родимая мебиусова сторонка! Школа первой ступени Посвящения лестницы на Шкаф! Целую вашу мышцу и обнимаю колена… Соскучились по братце… Звонить туда пробовал по мобильнику — возникает из космоса замогильный голос с окаянным окающим акцентом: «Ящик захлопнут. Абонент недоступен навсегда». И после в трубке лишь «белый шум» — звуки, издаваемые снегом — шорох, поскрипывание, завыванье. Мглою кроет. Как обронил бы Ялла Бо, космоязычен, — «Ебанат небоступен». А коврик-компьютер, домашний зверек, только лапками виртуально разводит — шлю, шлю емельки, а как хреном в шлюмку… Естественно, наваливается депрессуха. Тоска, настоянная на ностальгии. Тянет увьюжить отовсюду — туда, в хаос. И изнывать неразделенно… Неско странно. Недюжинно. Казалось бы, уже взялся за Гуш, привык обитать среди пархов, сплошных нюм и монь — в моноэтническом мире, уютном монолите БВР, чьи три ласковые золотые головы — Тшува, Цдака и Тфила — высосут дотла, без задних ног. Ан нет… Бывают ночи, только в койку — в Колымоскву плывет кровать! Впал в спяч — вскачь вспять! На самотеку! А мозг и ныне там. Подкорку за шкирку, мозжечок под копчик! Уроднение! Кто-то из Книжников ехидно сказал про пархов, что, даже жидучи на Москвалыми, мы тоскуем по Колымоскве. Это он нас кольнул! Да-с, унизительная страсть свинопаса к принцессе с пятачком. Нет любви горячей и горчей! Рабья, бабья… Воздвиженка загибья… Словами не исправить… А чего уж тогда говорить, если оказываешься вне привычного рва и коленвала, без левиафановых просторов, где дик снег — белый кий, гоняющий тебя вдоль борта, над вечным покоем… Некий солнцеотстой, Лузерия… Ходи печально! Только ревешь и стонешь шатуном, механически плачешь и раскачиваешься, и рвешь покаянно от качки…