Пролог - Николай Яковлевич Олейник

— Но в основе их лежат расчеты, экономика, — возражал Пирсон. — Математика — вот движущая сила.

— Да, однако, простите, профессор, кроме нее, есть история, философия. Не каждый историк математик и наоборот. Вместе с тем это нисколько не вредит развитию наук. Я оперирую фактами, иногда и общеизвестными фактами, чтобы читатель сам приходил к нужному выводу. Часто, чтобы не навязывать своего мнения, я даже воздерживаюсь от оценок.

— Это заметно, — сказал Пирсон. — И это как раз то, что беспокоит меня. Ваши писания необоснованны, простите за откровенность.

— Пусть они не обоснованы математически, господин Пирсон, но они впечатляют, — вмешалась в разговор Анни Безант. — Влиять на эмоции людей, будить их мысль далеко не просто. А наш друг в этом деле большой мастер. Не могу выразить, мистер Степняк, как заинтересовали меня ваши книги и ваши статьи! С готовностью предоставила бы вам и вашим друзьям любую помощь для уничтожения ненавистной тирании.

— Эмоции... — пробурчал профессор.

— Вы безнадежный сухарь, Пирсон! — горячо проговорила Безант. — Не слушайте его, мистер Степняк.

Профессор рассмеялся. Он смеялся заливисто, от души, будто сказанное относилось совсем не к нему.

— Удивляюсь, как только вам удается держать аудиторию! — наступала далее Безант. — Как вас слушают...

— А вы себя и спросите, — сквозь смех ответил Пирсон. — Теперь видите, какого я имею друга? — обращался он к Степняку. — В стакане воды готова утопить.

— Мы с вами, господин Пирсон, поговорим как-нибудь в другой раз, — сказал Сергей Михайлович.

— Непременно, — подхватил его предложение профессор. — С радостью. О статьях же ваших я непременно напишу.

— Буду весьма благодарен.

— А я буду рада, безгранично рада быть вам полезной, мистер Степняк, — сказала Безант. — Помните: двери моего дома для вас и для ваших соратников всегда открыты.

X

Англию лихорадил кризис. Острее всего он чувствовался в больших промышленных центрах, и, конечно, в Лондоне. Лондон, как гигантская губка, впитывал в себя пот и кровь тысяч рабочих, а теперь, захлебываясь от собственной жадности, не мог, не имел возможности сдобрить этот кровавый напиток свежими соками. Банкротами становились фирмы, останавливались предприятия, и на улицы без каких-либо средств к существованию выбрасывались люди, составляя армию безработных. Докеры, грузчики, текстильщики, строители ватагами блуждали роскошными кварталами Вестенда и Вестминстера, собирались на площади перед парламентом, скандируя: «Работы — хлеба!», «Хлеба — работы!..». Станции подземной дороги, скверы, многочисленные таверны были забиты голодными людьми. Уже начались похолодания, по Темзе врывались в город холодные осенние ветры, гнали по мостовой опавшие листья, клочки бумаги, густую уличную пыль, которой, казалось, стало больше. Зачастили дожди, и, изгнанные из временных углов, обездоленные ютились где придется — на вокзалах, в халупах, в подворотнях. Плохо одетые, они защищались от холода чем могли — лохмотьями, кусками картона или просто газетами.

— На них страшно смотреть, — говорила каждый раз, возвращаясь из магазина, Фанни. — Худющие, глаза горят...

— Это лицо голода. Помнишь семьдесят четвертый у нас? Что тогда делалось в Москве? — Сергей Михайлович с болью вспоминал, как гибли на холодных вокзалах первопрестольной столицы десятки самарских, саратовских, нижегородских мужиков, как выпрашивали они у прохожих подаяния, хоть крошку хлеба.

Как жесток и несправедлив мир! Плодит людей, множит их и не может — элементарно! — прокормить. Дать хлеба. Россия, Италия, Англия... Всюду одно и то же: богатство и убогость, правда и кривда. Словно для насмешки, они всегда вместе. Жизнь поставила их на одну плоскость, и сколько же потребуется усилий, чтобы пересилить кривду. Сколько за это пролито крови, отдано самого дорогого! Неужели их усилия тоже напрасны?

Сергей дивился собственному пессимизму, внутренне восставал против него, однако одолеть, избавиться от него было невозможно. Каждый день приносил все новые и новые печальные вести, и противостоять им или замечать их, не обращать внимания было сверх его сил.

Кое-кто из социалистов призывал к восстанию. Бернс был за немедленное выступление, за немедленный ультиматум правительству. Ему возражали Элеонора, Эвелинг, Моррис. Они усматривали в этом торопливость, поскольку, мол, народ к этому не подготовлен, а дело вынуждает значительно большей консолидации сил, выработки действенных методов борьбы.

Степняк придерживался этого же взгляда. Довольно уже горячих порывов! Сколько раз бросался он в водоворот восстаний, и ничего, кроме тюрьмы, это не давало. Нужны выдержка, длительная, кропотливая подготовка, всеобщая мобилизация сил. Он и сочувствовал им, этим обездоленным, но знал: немало из них, если не большинство, отойдут в сторону, как только почувствуют острую опасность или же получат какую-то подачку. Так бывало, так осталось и посейчас. Тем более что официальный Лондон — Сити, Вестенд — уже затрубили о немедленной помощи беднякам. Испугавшись массовых выступлений, — а вероятность их была! — фабриканты и купцы сочли за лучшее потрясти своими туго набитыми карманами, чем болтаться под перекладиной.

И все же без эксцессов не обошлось. Однажды вечером, возвращаясь из библиотеки Британского музея, Степняк заметил у колонны Нельсона толпу. Он понял, что это были безработные. «Зачем они там собрались? На митинг, что ли?» — мелькнула у него мысль. Он пересек Трафальгарскую площадь, остановился меж колоннами Национальной галереи. Отсюда, с высоких ступеней, все хорошо было видно. Там действительно митинг! Человек сто. Кто-то выступает, говорит, но что именно, не слышно... Кажется, Бернс. Похоже, что это его крикливый, высокий голос. И жесты. Он всегда во время разговора жестикулирует... Тусклый свет — лица не распознать...

Толпа вдруг всколыхнулась, бросилась в его сторону. «Куда они?! Почему бегут?..» Безработные, минуя галерею, направлялись, тяжело топоча, на площадь Пикадилли. Среди последних Степняк увидел Бернса. Джон торопился за рабочими.

— Мистер Бернс! — окликнул его Степняк. — Что случилось? Куда все бегут?

— А-а, это вы, мистер Степняк, — нисколько не удивившись, сказал Бернс. — Идемте с нами, на Пэл‑Мэл. Убедитесь, что и мы не из трусливых, умеем за себя постоять. Идемте! — От него веяло отвагой, глаза горели.

— Джон, не ходите туда, — сказал Степняк.

Бернс решительно махнул рукой и пошел за толпою.

Вслед за ним пошел и Степняк. Недоумевал: несколько лет назад непременно пошел бы с толпой, а сейчас даже отговаривает. Что же случилось?