Позор и чистота - Татьяна Москвина

– Это не совсем так, – вмешался kazaroza. – Если грамотно продумать акцию, польза будет. Например, отрубить какому-нибудь архитектору кисти рук. И заявить – так будет с каждым, кто тронет Петербург.

– Архитекторы-то при чем? Обычные блатные бездари, которых еще при дедушке Брежневе наклепали, – возразил Жорж. – Тут при делах не архитекторы, а их заказчики.

– Заказчикам, да… им мало кисти рук отрубить… – мечтательно протянул kazaroza. – Им бы голову…

Времин с любопытством поглядел на сладко мечтающего кузнечика в черных, тщательно уложенных кудрях и узком пальто стального цвета. Времин почти не жил в Интернете и не встречался там с дивными речами kazarozы, который был по убеждениям левый эсер и слова «расстрелять», «казнить» и «ликвидировать» являлись в его лексиконе рядовыми.

– Ты, друг мой, будешь рубить головы неправильно, то есть по неправильным мотивам, – ответил Камский. – Не за честь красоты будешь ты, Ильюша Хазин, головы рубить, и не за правду и справедливость. А потому что гнилая, злобная, сучья кровь неведомо откуда взялась в твоих жилах, так мило упакованных. Ты же не можешь смотреть кино, где не убивают, ты засыпаешь! Глядя на тебя, я окончательно понял, что нет причин, по которым люди пьют или убивают, – они пьют, потому что им нравится пить, и убивают, потому что им нравится убивать…

Так, балагуря, зашли пообедать в ресторан под крышей, и Андрей отметил про себя, что Камский охотно говорил о чем угодно – но только не об Эгле.

……………………………………………………………………

Рассказывает Нина Родинка:

– Есть ведь на свете удивительные люди, снимающие кожицу с помидоров! А эти люди, в свою очередь, удивляются мне, кожицу от помидоров съедающую.

Есть люди, которые читают газету только с конца. Так им гораздо интересней. Разве могут они понять тех, кто читает газету по порядку, с первой страницы?

Одни умеют сворачивать язык трубочкой, другие нет. И это фатально! Невозможно научиться сворачивать язык трубочкой. Сколько ни бейся. Хоть год тренируйся – нет, тот, кому не дано свернуть язык трубочкой, никогда не свернет язык трубочкой. А почему? Неизвестно. Ученые молчат!

Самого главного никогда не поймешь.

……………………………………………………………………

Карантина спала наверху, в гостевой комнате, глубоким и сладким сном аж до часу дня и пробудилась без мук похмелья, бодрой и готовой к «прыжку тигра», как говаривал председатель Мао, планируя будущее Китая.

Китай, утверждал председатель, должен напрячь все свои силы и совершить ошеломляющий «прыжок тигра»! (И он его совершил, став империей контрафакта и халтуры.) К своему прыжку готовилась и Карантина, обдумывая будущее дочери. Когда у тебя на руках не жалкий детеныш, требующий еды и ухода, а юная красавица-дочь, можно попробовать сыграть еще раз. В проигранную игру.

В мечтах Карантины опять фигурировал Валерий Времин, которому теперь можно было предъявить не орущего младенца, которого еще кормить и кормить, а готовое человеческое существо высшей категории.

Тут уж кормежкой не обойдешься. Нике надо учиться. Нике нужна квартира. Нику следует одеть и отшлифовать по всем правилам. Ника должна воссиять, а посрамленный Времин – раскошелиться.

Мужчины обязаны платить за все – и за любовь, и за нелюбовь, считала Карантина. За нелюбовь особенно, по специальной таксе. Почему? Карантина не могла бы этого объяснить. Это было не убеждение, а вера. При виде любого мужчины от шестнадцати до шестидесяти в ней начиналось зудящее напряжение, иногда вовсе лишенное эротической ноты. «Мужчина! – ревели все сигнальные системы. – Готовность номер один!» И в ней вспыхивал тот самый огонек, что горит «на окошке на девичьем». Ведь Карантина не была расчетливой циничной профессионалкой – она навечно осталась любительницей. Она встречала на жизненном пути профессионалок – их подавляющее большинство вообще ничего не чувствовало во время полового акта, поэтому-то они и совершали эти акты так легко. Попробуйте мыть посуду просто так, потому что ее надо мыть, – и мыть посуду «с чувством», переживая за каждую тарелку, и вы поймете, о чем я говорю. Карантина была «с чувством». Ее скорее можно было бы назвать распутницей, чем закоренелой проституткой. В ней жил «огонек».

На этот огонек Карантина пыталась выманить живущую в мужчинах силу – ту самую силу, которая позволила им завоевать мир.

Пусть платят за победу. Пусть теперь кормят угнетенный народ! Еще выдумали равенство какое-то, какие-то права… «Твари, хитрые какие твари!» – злобно восхищалась Катаржина Грыбска. Рассуждения о «правах женщин» приводили ее в ярость. Она считала, что под видом этих самых «прав» у женщин отбирают последние привилегии их жалкой, несчастной жизни – святое право сидеть на шее у мужчин!

Больные животные, раз в месяц истекающие кровью, с истерзанными от рождения нервами, с муками деторождения (и это если повезет, а если бесплодна – вообще вон из жизни), с вечным ужасом за детей, с грубой, скучной ответственностью за горшок щей и чистоту углов – им еще полагалось, оказывается, самим зарабатывать на эту мерзкую жизнь! И в качестве подарка ходить голосовать за какую-то успешную, как правило, мужскую тварь, чтоб ей отвалилось еще больше власти!!

Карантина была очень даже неглупа, но необразованна и вульгарна. Она не понимала, что выбранная ею жизненная стратегия – жить за счет мужчин – требует некоторых актерских навыков, определенного вкуса и меры. Мужчина может кормить женщину даже и с удовольствием – но по своей воле. Потому что он так решил. Если его с момента знакомства сразу же рассматривают как источник корма, хитрая тварь просекает ловушку и начинает рыпаться.

Когда добрые люди объясняли Катаржине, что она чересчур давит на мужиков и это фатально ведет к поражению в игре, она начинала возмущенно орать, что на дворе зима, а у нее нет зимней шапки, а шапка стоит двести долларов, а если придурку не сказать про шапку, он никогда не обратит внимания, что шапки нет! И добрый человек, дающий ненужный совет, понимал, что точно так же Карантина орала про шапку и своему сожителю, отчего максимальный срок, на который мужчины задерживались подле Карантины, составлял полгода.

У нее и сейчас бывали мужчины, чаще всего арабы из предместий Парижа. Но от них перепадали и вовсе крохи – ужин в кафе, дешевые цацки. Как выразилась одна подруга об их с Катаржиной судьбе – «промысловое значение утрачено». Мужчины перестали доиться. Впереди ее, пожилую шлюху без образования и профессии, ждал ужас.

Ждал бы! Да, ждал бы – но раз в жизни Катаржину посетило озарение. Она помнила эту жаркую осень в Москве, когда вся жизнь поехала с катушек – и у родины, и у нее самой; как она бегала за Валерой по компаниям его друзей, проникала обманом, а иной раз и наглостью – московские люди, компанейские, добродушные от сытости, открывали дверь и видели симпатичную телку с бухлом, как не пустить? И вот тогда, когда он спал, не очень-то и дунувши, просто усталый после концерта, когда не понял спросонья, кто это, что это… Карантина помнила, как долго пришлось трудиться, прежде чем она плюнула в ладошку заветную субстанцию и осуществила, как занудно-величественно выражаются медики, искусственное оплодотворение.

А он заснул дальше.

Это был самый дорогостоящий сон в жизни Валерия Времина. Он расплатился за него девятью тысячами долларов и изнурительными скандалами в семье. Но, надо сказать, за это время в искреннюю ненависть Времина к Грибовой стала проникать брезгливая, мучительная жалость. Он видел, что не корысть, а оскорбленная любовь обуревала разъяренную женщину. И, в конце концов, сам виноват – семя надо контролировать. А главное – какое счастье, что выпало родиться мужчиной, а не женщиной, думал Времин. Не ведать таких унижений, вот блаженство…

Иногда в эти годы Времин вспоминал, что где-то там растет его девочка от Карантины. Он был не злой и не слабый мужчина, он был способен на великодушные поступки и мог бы навестить Веронику и даже принять участие в ее судьбе, но при мысли о Карантине у него начиналась паника.

И она правильно начиналась, эта паника.

Напрасно Валерий Времин думал, что расплатился за известную неосторожность, – расплата была впереди. В неугомонной голове Катаржины зрели причудливые планы грядущего торжества попранной женственности, будущего триумфа ее и Вероники – и все эти планы были так или иначе связаны со злосчастным автором «Моей пушинки», песни, кстати, посвященной кареглазой Любе Фишман, миниатюрной танцовщице одной балетной труппы, а не (тоже кареглазой) Карантине.

Нет, не Карантине.

Глава девятая,

в которой наши герои сходятся вместе, пока не зная об этом

Ника не пошла никуда, ждала, когда мамочка проснется.

Однажды писатель Олеша, наблюдая игру в шахматы, заметил в приступе остроумия, что, по его мнению, этой игре недостает еще одной фигуры. Какой? Дракона. А как ходит дракон? А дракон ходит как хочет и всех ест.