Белое вино ла Виллет - Жюль Ромэн

Обсуждался вопрос о большом деле, затевавшемся в воскресенье, после полудня. Помнится, был четверг. Будет одновременно устроено несколько митингов в различных помещениях этого квартала; затем все соберутся на улице Шапель и направятся к товарной станции, которая, как вы знаете, выходит на площадь Шапель. Речи следовали за речами. Толпа мало-помалу возбуждается. У меня такое ощущение, точно я поднимаюсь в воздух. Я не чувствовал больше земли под своими ногами. Толпа тоже подымалась, как будто ее тянул вверх гигантский насос. Казалось, что она теперь висит в табачном дыму. Страшный шум проникал в меня через все поры моей кожи. Насколько помнится, в это время голосовали программу дня.

Наконец, собрание было назначено в воскресенье после полудня.

При выходе меня подхватывают члены забастовочного комитета и ребята с улицы Гранж-о-Бель.

— Мы рассчитываем, что вы присоединитесь к нам. Чем больше нас будет, тем лучше пойдет дело. Нас нужно подбодрить. Не можете ли вы устроить у себя собрание и привести к нам внушительную группу?

Отвечаю несколько уклончиво:

— В этот день я буду на работе, да и многие из товарищей тоже. Время не подходящее. Впрочем, я поговорю, мы подумаем.

Когда я остался один, мысли запрыгали в моей голове. Я говорил себе: «Их манифестация ничего не даст. Народу будет много, это правда. Но неужели они думают, что полиция и правительство не примут надлежащих мер! Все их планы известны. Они расшибут себе лоб о войска. Сначала на них как будто не будут обращать внимания. Затем, когда папаша Лепин найдет, что побаловались довольно, драгуны и полиция займутся очисткой улиц».

Я продолжал думать об этом еще и на другой день, когда правил своим автобусом. Понемногу у меня созревала мысль, которая сначала показалась мне смехотворной. Я остановился на ней только, чтобы позабавиться.

Часто, спускаясь по улице Рошешуар, особенно начиная с улицы Мобеж, от Плейеля, я говорил себе в своем сидении: «Если я разовью скорость, кто теперь остановит меня? Такая махина, пущенная как следует, преодолеет все препятствия. Пусть их будет сотня — я прорвусь сквозь них».

Гуляя, я не раз целые пять минут простаивал внизу, на улице Мартир, чтобы наблюдать, как спускается автобус линии Пигаль — Винный рынок. Там головокружительный спуск, улица не широка, тротуары тоже. Движение оживленное. Немало пешеходов идут по мостовой, чтобы чувствовать себя посвободнее, и не обращают внимания на экипажи. И перекресток внизу — один из наиболее людных в Париже.

Я смотрел таким образом на крутой спуск. На его вершине вдруг появлялась какая-то желтая башня, высотою в целый этаж. Она колыхалась, качалась и атаковала склон с пьяным и яростным видом. Вы видели, как она растет среди домов; вы начали слышать шум мотора и лязг железа. Перед вихлял, зад подскакивал: империал раскачивался, как голова чудовища. Какой экипаж будет раздавлен, в каком магазине будет распорото брюхо? Прохожие шарахались в стороны, как крысы. И эта махина врезывалась в перекресток, вдруг открывшийся на ее пути.

Тогда мне пришла мысль на моем сидении. Я стал представлять себе ряды кавалерии и пехоты, войска и полицию, выстроившиеся во всю ширину улицы. И я стал представлять себе автобусы, десятки и десятки автобусов, идущих в атаку на войска.

Вам смешно, не правда ли? Мне тоже было смешно. Мальчишеская затея! Но я не мог отделаться от этой мысли. Я думал об этом с утра до вечера, управляя автобусом. Я представлял себя во главе атакующего отряда. Я забывал о том, где я, и раза три или четыре чуть было не напоролся на другие автобусы.

В полдень я завтракал с приятелем в кабачке на улице Сент-Андре-дез-Ар. Моя идея продолжала занимать меня, но я не решался изложить ему ее. Нельзя сказать, чтобы я не доверял ему, — напротив. Мой лучший товарищ, может быть! У нас были одинаковые взгляды. Но я боялся, что он сочтет меня дубиною. К тому же, он уселся за стол с беспечным видом и желанием побалагурить. Вокруг нас сидели все молодые люди, шумно разговаривавшие и хохотавшие. Я чувствовал себя свалившимся с неба со своею идеею. Я уверен, что у меня не хватило бы смелости вымолвить слово, если бы мой приятель не опрокинул вдруг своей кружки вина. Удивительная вещь, и я не берусь вам ничего объяснить. Но как только он опрокинул локтем свою кружку, как только я увидел, что вино растеклось по мрамору и заструилось на пол, так тотчас мое колебание исчезло. Я изложил свой проект. Сначала я представил его, как шутку, как предположение — не больше. Он отвечает мне самым невозмутимым видом:

— Бывали случаи и почище.

И рассказывает мне, как он читал, что в Америке стачечники пустили однажды в завод целый нефтяной поезд, объятый пламенем.

Я набираюсь храбрости, прихожу во вкус и говорю:

— Только трусы не отваживаются ни на что. Для смельчаков же самое невозможное оказывается легким. Кроме того, какой прекрасный случай дать предупреждение буржуа и показать пример рабочему классу!

Мой приятель не слишком поддерживал меня, но и не противоречил. Мы встаем из-за стола и направляемся к своим машинам. Я говорю:

— Послушай! У меня есть желание рассказать об этом товарищам. Надо обмозговать дело. В ближайшее воскресенье представляется случай сделать опыт. Не собраться ли нам сегодня вечером в нашем кабачке на улице Пуассонье? Но пусть придут только надежные люди!

— Сегодня вечером, от девяти до двенадцати, я на работе.

— Но сейчас ты свободен?

— Да, я буду свободен через сорок минут до самого обеда.

— А я освобождаюсь в четыре часа. Слушай! Вот что ты должен сделать. Если ты встретишь надежных товарищей в конторе или в парке, назначай всем им свиданье на улице Пуассонье. Но проси их держать язык за зубами. А теперь обойди улицу Орденер. Ты знаешь ребят с линии Монмартр — Сен-Жермен-де-Пре. Поручи им позаботиться о том же. Они будут передавать друг другу. Сам я увижу наших с линии Ней-и — Порт-Майо и Клиши — Одеон… Пигаль — Винный рынок, может быть. Но и ты встретишь кой-кого из них. Замолвь и им словечко. Ты знаешь, где их найти? Скажи, что предстоит очень важное сообщение относительно синдикалистского движения.

— Нужно ли сообщать им, что собрание устраиваешь ты?

— Не стоит!

— Почему же? Ведь ты участвуешь в комитетах, твоему обращению они придадут больше значения. Они решат, что из-за этого стоит побеспокоиться.

Я в этот день, должно быть, основательно поработал, мой приятель тоже.

Прихожу на улицу Пуассонье. Перед дверью заведения беседовали семь или восемь человек, поджидая меня. Они сообщают мне, что внутри собралась уже порядочная компания.

Вхожу в бильярдную. Шоферы — кондукторов мы не приглашали; их вовлекут в дело позже — шоферы размещаются вокруг бильярда в два или три ряда, между столиками, чтобы ставить на них стаканы.

Я не знал, куда мне поместиться. Больше всего меня смущали необычность обстановки, большая площадь бильярда посередине и расположившиеся четырехугольником вокруг него товарищи. Я не люблю, когда в комнате столько пустоты, и когда бездушная вещь занимает в ней столько места. Кроме того, я не способен говорить, когда я сижу. Я не люблю, чтобы глаза других были на уровне моих глаз. Мне кажется в таких случаях, что я глупею.

К счастью, они начали говорить и спорить все вместе. Я сделал вид, что ожидаю запоздавших. Когда шуму было уже достаточно, я встал. Бильярд перестал беспокоить меня; я его больше не видел. Я не чувствовал больше пустоты посередине зала. Гул голосов покрывал все, и я мог действовать над ним, как над заполненным и твердым пространством.

Я пускаю свой проект.

— Стачка железнодорожников кончится неудачей. Силы капитала сплотились против них. Борьба неравная. Правительство на жаловании компании. Оно мобилизует своих солдат против восставших рабочих… В воскресенье железнодорожники попытаются сделать последние усилия. Но они будут раздавлены, а вместе с ними весь пролетариат. Капитализм будет торжествовать над нашими разбитыми силами. Есть только одно средство спасти положение. Оно в нашей власти — я разумею вас, пятьдесят человек, присутствующих на этом вечере. В ваших руках спасение и честь пролетариата.

Снова наступило молчание. Я снова увидел бильярд и четырехугольник размещенных вокруг него людей. Но они больше не страшили меня, напротив. Мне не приходилось напрягать голос, настаивать на своих идеях. Они, как эхо, отдавались присутствующими. Мне казалось, что на четырех сторонах моих слушателей натянута, как на четырех распорках, барабанная кожа, и что я ударяю по ней своими пальцами.

В момент наибольшей тишины я вдруг выпалил, без обиняков, свое предложение. Одно мгновение я испытывал страх, как мальчишка, швырнувший камень и тут же спохватившийся: «Да ведь я расколотил стекло».

Но я вижу, как помещавшийся на углу бильярда лицом ко мне, направо, парень восклицает: