Бургомистр города Верне - Жорж Сименон

Вилки, постукивая по фаянсу, продолжали свою работу. Терлинк не раскрывал больше рта. На мгновение молчание стало таким же тягостным, как утром в ратуше при появлении Леонарда ван Хамме.

— Почему этот мальчишка покончил с собой?

Тереса вздохнула, готовая расплакаться. Мария в дверях пыталась подать знак сыну, но тот не смотрел в ее сторону.

— Не вижу необходимости убивать себя только потому, что ты сделал девушке ребенка. А уж если она богата — тем более, верно?

Альберт нарочно выбрал этот тон. Он знал, что шокирует их, что подобный язык не принят в доме. Но в нем жила неизбывная потребность перечить чувствам собеседников.

— Ручаюсь: на его месте…

— Альберт! — прикрикнула Мария из кухни.

— Ну что? Что я плохого сказал? Вечно ты рассуждаешь так, словно все мужчины — святые.

Терлинк попробовал перехватить его взгляд. Фраза могла быть адресована ему, Йорису. В таком случае Альберт знает. Но молодой человек, не глядя на него, продолжал с аппетитом есть.

— Нет ли там еще картошечки, мать?

В такие праздники, как этот, атмосфера в доме менялась. Да и кабинет Терлинка утром был не таким, как в остальные дни года. Разве Йорис не пожимал по-дружески руку каждому и служащих, для которых у него обычно не находилось ничего, кроме холодных, как лед, замечаний?

На следующий день жизнь опять войдет в накатанную колею. А пока Альберт, не отрываясь от еды, говорил и говорил с набитым ртом, чего Терлинк никогда бы не спустил своему настоящему сыну.

— У нее беленький песик, померанский шпиц — это такая порода, и барышня останавливается всякий раз, когда он захочет пописать…

Казалось, Тереса в самом деле наделена способностью предчувствовать беду. Она подняла голову одновременно с мужем. Она чувствовала, она была уверена, что Йорис сейчас задаст вопрос.

Их взгляды встретились. Терлинк понял, что она угадала, но тем не менее спросил:

— Где она живет?

— Знаете морской вокзал, да? Напротив, по другую сторону моста, там, где швартуются малые рыбачьи суда, есть с полдюжины кабачков, где торгуют мидиями и жареной рыбой. За третьим из них, там, где прислуживает красивая испанка, — лавка канатчика, трехэтажный белый дом. Так вот, я видел, как она возвращалась туда.

Мария подала торт.

— Тесто не пропечено, — объявил Альберт. — Мать никогда не умела делать торты, но упрямится.

Это была правда. Тем не менее Тереса нашла, что торт объедение и удался на славу.

Терлинк встал, взял сигару сам, протянул другую молодому человеку.

— Когда ты должен вернуться в Остенде?

— К пятичасовой поверке: я ведь без увольнительной. В четыре есть трамвай…

— Хочешь, подвезу?

— Это было бы потрясно! Трамвай-то восемь франков стоит.

Взгляды Тересы и Марии встретились.

— Зайди на минутку ко мне в кабинет.

Выходя из столовой, молодой человек не удержался и подмигнул матери.

— Сколько я давал тебе раньше?

— Сто франков.

Терлинк открыл сейф. Делать это, когда в кабинете находится посторонний, было у него сущей манией, проистекавшей, вероятно, из потребности бросать людям вызов, показывая им лежащие на полках толстые бумажные пакеты, в которых могли храниться только ценные бумаги.

— Когда тебе стукнуло двадцать?

— Месяц назад.

Терлинк порылся в старом туго набитом бумажнике и протянул два стофранковых банкнота.

— Спасибо, крестный.

— Выпьем кофе и поедем.

— Хорошо, крестный.

Тереса помогала Марии мыть посуду. Обе шушукались в кухне над раковиной. Терлинк в гараже заправлял машину маслом. Альберт критическим взором оглядывал старый автомобиль.

Город был пуст, и когда навстречу попадались люди, это неизменно оказывались семьи в полном составе и в праздничной одежде, направлявшиеся чуть ли не строем, вроде делегации, в гости к какой-нибудь другой семье.

Пока мотор прогревался, Терлинк переоделся в свой повседневный наряд, надел короткую шубу и выдровую шапку.

Мужчины уехали. Мария с опасливым видом проводила сына глазами. Тереса, вернувшись в дом, вздохнула:

— Эта история не принесет нам ничего хорошего.

Чем занималась она всю вторую половину дня? Зашли к ней всего две соседки. Она угостила их сладким вином и галетами. Немного повздыхала и покачала головой, слушая рассказ о чужих бедах, потому что у каждого свои беды, и за год умирает столько народу.

— А тут еще бедная Теодора, у которой — при пяти-то детях! — случился рак желудка…

Остальное время она находилась на кухне, разговаривала с Марией или наводила порядок в каком-нибудь шкафу.

Стемнело уже в четыре. Прозвонили к вечерне, но Тереса не пошла в церковь. Они с Марией, стоя на кухне, поделили одну вафлю, запив ее кофе, оставшимся от второго завтрака.

Затем пробило пять, шесть, наступило время накрыть на стол, а приборы под лампой с розовым абажуром все так же хранили свой светло-зеленый свет и оставались девственно нетронутыми.

— Мария, я все думаю: не случилось ли с ним чего из-за этого гололеда?

— Гололед сошел.

— Сошел, когда было солнце, но сейчас снова подмораживает, а он упрямится и не покупает новые шины.

Терлинк не вернулся и в восемь, чего никогда не случалось. Телефона в доме не было — он стоял лишь на фабрике, сегодня безлюдной.

В восемь десять прибежала дочь почтарки и, заикаясь от робости, сообщила:

— Господин Терлинк попал в аварию. Вернется только через час. Велел передать вам, чтобы вы не беспокоились.

Девушка, принаряженная, как все в городе, выпалила две эти фразы, словно поздравление, присела, как ее учили в школе, и сочла необходимым добавить:

— С Новым годом!

Глава 5

Разглядывая из окна прохожих на улице в этот день, было трудно не вспомнить о первых кинофильмах, где слишком большая скорость кадра вынуждала персонажей бежать и жестикулировать, подобно разболтанным картонным паяцам.

Дождь зарядил невиданный. Капли стучали о тротуар, как пластмассовые пули, и вода лилась отовсюду: из водосточных труб, из канав, казалось, даже из-под дверей — и образовывала лужи, в которые автобус и тот въезжал с осторожностью.

Неба не было, воздух лишился всякой глубины и красок. Ничего, кроме ледяной воды. Почтенные женщины высоко подтыкали юбки, являя глазам подвязанные лентами чулки; зонтики провисали, и с них капало на хозяев; за окнами домов смутно колыхались мрачные, поблекшие, словно законсервированные лица.

Тем не менее с восьми утра на главной площади стояло уже десять машин, из которых вылезали незнакомые господа, заходили на минутку погреться в «Старую каланчу» и скрывались в ратуше.

Затем появился г-н Команс со своим старшим клерком. За ними Мелебек, эшевен, отвечающий за общественные работы.

Люди опять бегом пересекали тротуар, а машины, как в дни торжественных процессий, подъезжали одна за другой, вздымая по бокам, словно крылья, струи воды и грязи. Кирпич фасадов был отмыт до такой степени, что выглядел черным. Сырым быстро становилось все — и люди в автомобилях, и бумаги в портфеле клерка при нотариусе.

Однако человекам двенадцати — пятнадцати, следовавшим за Терлинком, пришлось прошлепать по грязи вокруг газового завода, теснясь кучками под одним зонтиком. Иногда кто-нибудь из них отходил подальше, чтобы произвести какие-либо измерения или посовещаться в стороне с другими.

Все это происходило на строительной площадке, смахивавшей на пустырь, метрах в ста от линии мрачных домов, выстроенных по типу рабочих городов во времена, когда бургомистром был ван Хамме.

Бледные люди, стоявшие за стеклами этих домов, тоже смотрели на происходящее.

Действовать следовало быстро — слишком уж сильный был дождь.

— Господа, если вы разделяете мою точку зрения и вам нечего больше осматривать, проследуем в ратушу и приступим к торгам.

Терлинк в гетрах, короткой шубе и выдровой шапке не обращал внимания на дождь. Вид у него был серьезный: он, вероятно, проникся значением этого дня. Он сел в свою машину с покупателем из Антверпена, безостановочно трещавшим евреем. Собравшиеся вновь бегом ринулись через тротуар.

Торги состоялись в зале бракосочетаний. Нотариус Команс выложил все содержимое своего портфеля на зеленое сукно стола и торжественно зажег свечу.

Вот так в одиннадцать утра г. Дюперрон и Йостенс из Брюсселя выкупили у города Верне газовый завод и обязались в трехмесячный срок снести его.

Несмотря на дождь, грязь, подтеки на паркете и лестницах, промокшие ноги и плечи, распространяемый людьми запах шерсти и катастрофическое состояние улиц, этот день стал для Йориса Терлинка днем триумфа.

Никто, даже сам Ван де Влит в зените славы, не осмелился бы даже помыслить о возможности сноса обошедшегося так дорого газового завода и продаже его брюссельским торговцам железным ломом, которые демонтируют предприятие и вывезут отходы.

Терлинк сделал это. Вот уже две недели газ поступал в Верне с завода в Руселаре по цене на четыре су ниже.