Обычный человек - Филип Рот

Как он собирал воедино рассыпанные в памяти семена воспоминаний во время каждой ангиопластики? Он отключал свой слух, чтобы не вникать в болтовню и шутки, которыми обменивался медперсонал, готовя его к операции, он внутренне затыкал уши, чтобы его не раздражала включенная на полную громкость рок-музыка, врывавшаяся в стерильную, промозглую операционную, где он лежал, привязанный ремнями к операционному столу, среди наводящей ужас аппаратуры, предназначенной для продления жизни больным с сердечно-сосудистыми заболеваниями. С того момента когда ему начинали делать анестезию в паху и прокалывали кожу для введения катетера, он отвлекался от происходящего, начиная повторять про себя длинный список марок часов, выстроенный им в алфавитном порядке еще тогда, когда он был маленьким мальчиком и после школы помогал отцу в лавке: «Бернус», «Булова», «Гамильтон», «Гельброс», «Кротон», «Овистон», «Уолтам», «Уиттнауэр», «Эглин». Произнося название фирмы, выпускавшей наручные часы, он концентрировал свое внимание на циферблате — на цифрах, изображенных на нем, и на стрелках, перемещающихся по кругу от единицы до двенадцати, а затем начинающих новый оборот. Затем он мысленно переходил к настенным и напольным часам: «Дженерал электрик», «Ингерсолл», «Мак-Клинток», «Нью-Хейвен», «Сет-Томас», «Телекрон», «Уэстклокс», вспоминая, как тикали механические часы и как гудели электрические, пока до него не доносился голос хирурга, объявлявшего, что все закончилось и что операция прошла успешно. Ассистент хирурга обработал рану и положил мешочек с песком на паховую область, чтобы предотвратить кровотечение, и с этим грузом ему пришлось лежать неподвижно на больничной койке в течение еще шести часов. Он не мог двигаться, и это было очень плохо, потому что в голову ему лезли тысячи совершенно ненужных мыслей, которые заполняли медленно текущее время. Если все будет хорошо и за ночь не произойдет ничего непредвиденного, утром ему принесут несъедобный завтрак на подносе, на который он глянет с отвращением, а потом, после краткой инструкции, как себя вести после ангиопластики, в одиннадцать его выпишут из больницы. Уже трижды с ним происходил один и тот же казус: когда он выписывался из госпиталя и, доехав до дома, начинал торопливо раздеваться, чтобы принять долгожданный душ, он находил на своем теле пару подушечек для электродов, которые медсестры забывали после ЭКГ отлепить от груди и выбросить в корзину. Однажды утром, собираясь принять душ, он с удивлением обнаружил, что никому не пришло в голову вытащить из его сине-фиолетовой от инъекций руки приспособление для внутривенных вливаний, которое медики называют «бабочкой». Ему пришлось одеться и срочно ехать в кабинет к своему терапевту на Спринг-лейн, чтобы тот вытащил эту железяку, пока не началось заражение крови.

Через год после того как ему поставили три эндопротеза, ему снова понадобилась госпитализация, и его в срочном порядке положили на операционный стол. Ему вшили кардиостимулятор, с которым он теперь постоянно должен был ходить, чтобы обезопасить себя от нового приступа, который мог угрожать его жизни. Учитывая, что он уже перенес инфаркт задней стенки миокарда и что фракция выброса находилась у него на нижнем пределе нормы, очередной приступ аритмии мог поставить его перед лицом смерти. Кардиостимулятор представлял собой плоскую металлическую коробочку размером не более зажигалки — его вшили в грудь подкожно, чуть ниже левого плеча, и от него отходили проводочки, ведущие прямо к его искромсанному сердцу; прибор предназначался для регулирования сердечной деятельности: он должен был обеспечивать ровный ритм сердцебиений, подстегивая сердце всякий раз, когда оно готово было остановиться навсегда.

И все то время, пока он находился в операционной, и потом, когда его привезли в палату, Нэнси была рядом с ним. Когда он откинул полу больничного халата, чтобы показать ей шишку под левым плечом — вшитый подкожно кардиостимулятор, — Нэнси, не выдержав, отвернулась.

— Деточка, — сказал он ей, — не надо расстраиваться. Эта штука продлит мне жизнь.

— Я знаю, что она продлит тебе жизнь. И я очень рада, что на свете есть такая штуковина, которая может продлить тебе жизнь. Просто я немножко испугалась, увидев ее. — И, с трудом найдя в себе силы для утешительной лжи, она добавила: — Потому что ты всегда казался мне молодым…

— С ней я буду еще моложе, чем без нее. Теперь я смогу делать все что захочу и не буду думать, что аритмия сведет меня в могилу.

Но дочь, побледнев, беспомощно глядела на него: она не могла удержать слез, струящихся по ее щекам. Она хотела бы, чтобы ее отец был таким, каким он был, когда ей было десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать лет, — сильным и здоровым, когда он и думать не думал ни о старческой немочи, ни о физических недугах. Он тоже хотел быть сильным и здоровым. Он хотел этого даже больше, чем дочь, но в то мгновение он относился к своей беде с большей легкостью, чем она, переполненная горем из-за отцовской болезни. Его охватило желание сказать своей дочери что-то нежное, чтобы отогнать ее страхи, как если бы она снова стала маленькой девочкой, более ранимой и уязвимой, чем он, ее отец.

Он всегда волновался из-за нее, и точно так же он всегда недоумевал, как это у него получилась такая замечательная дочь. Он ничего особенного не предпринимал, чтобы она была именно такой, хотя, может, Феба прилагала к этому какие-то усилия. Но на свете есть такие удивительные люди — просто чудо природы, и ему неслыханно повезло, что одним из таких чудес оказалась его собственная дочь. Он с удивлением взирал на окружающих, поражаясь тому, как горько разочаровываются родители в своих детях (так было с его собственными сыновьями, которые всегда вели себя так, будто ни их собственный, ни чужой опыт их ничему не учил), но затем у него появилось дитя, которое всегда давало всем сто очков вперед. Она была лучшей из лучших, и ему иногда казалось, что все в жизни у него было ошибкой, кроме дочери. Он всегда волновался из-за нее и до сих пор не мог пройти мимо магазина женской одежды, чтобы не вспомнить о Нэнси: он заходил в отдел готового платья, чтобы присмотреть что-нибудь в ее вкусе, с мыслью о том, как ему повезло. Нужно же в чем — то себя реализовать — и он реализовывал себя в ней.

Сейчас он вспоминал то время, когда его дочь была одной из лучших спортсменок в школе. Еще тринадцатилетним подростком она завоевала второе место в беге на длинные дистанции в своей школе для девочек, с легкостью перекрыв две мили. Именно тогда она поняла, что спорт — это та сфера, в которой можно преуспеть. Она прекрасно проявила себя и на других поприщах, но бег был чем-то совершенно иным, и здесь она могла стать звездой. Она даже забросила плавание, перестав посещать бассейн, и каждый день, проснувшись, они с отцом первым делом отправлялись на пробежку, а иногда бегали не только по утрам, но и в сумерках, когда день клонился к вечеру. Они шли бегать в парк, где были только вдвоем, если не считать длинных теней и горящих фонарей. Его дочь добилась успехов, выступая в школьной команде, но однажды во время соревнований, заворачивая на новый круг, она подвернула ногу Страшная боль пронзила ее, и девочка упала на беговую дорожку С ней произошло то, что иногда случается с подростками в период полового созревания, потому что костяк в таком возрасте еще не окончательно сформирован. Такое падение для взрослой женщины закончилось бы растяжением связок, но для Нэнси это обернулось трагедией: сухожилия выдержали, но сместилась берцовая кость. Он вместе с ее тренером стремглав бросился к Нэнси, и они отвезли ее в травмпункт при госпитале. Нэнси, страдающая от сильной боли, была до смерти напугана произошедшим, особенно когда ей сказали, что врачи ничего не могут сделать, что для поправки нужно только время, и что все восстановится само собой. На этом кончилась ее спортивная карьера — не только потому, что на поправку ушло все лето, но и потому, что она вступила в переходный возраст: у нее округлились груди и раздались бедра, и, превратившись из девочки в девушку, она не могла уже бегать с такой скоростью, как в детстве. Неприятностей хватало: она рассталась с бегом не только из-за ноги, а и потому, что изменились ее физические параметры, и плюс ко всему в тот несчастливый год ее родители развелись.

Сидя на больничной койке подле отца, она плакала в его объятиях по многим причинам, а не только потому, что он оставил семью, когда ей было тринадцать лет. Она приезжала к нему на побережье помогать по хозяйству и пыталась делать все что могла как любящая, но рассудительная, благоразумная дочь, чтобы облегчить ему трудности, возникшие после развода, и признаться ему в своих тайных надеждах на родительское примирение, во что в своих вечных фантазиях она верила и надеялась больше половины своей жизни.