Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней - Игорь Смирнов

В обоих текстах герою свойственны: склонность к временному утаиванию дара («Все тайна в нем, все в нем молчит» → «Молчит его святая лира»); погруженность в сон («В душе заботливо хранит Он неразгаданные чувства <…> Не нарушай холодным словом Его священных, тихих снов!» → «Душа вкушает хладный сон»), пребывание в кругу безответственной молодежи («…вкруг него, в чаду утех, Бунтует ветреная младость» → «И меж детей ничтожных мира <…> он…»); порывистость и отзывчивость души («Когда ж внезапно что-нибудь Взволнует огненную грудь, — Душа <…> Готова вылиться в речах» → «Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется…»); отчужденность от повседневной речи и от увеселений («Безумный крик, холодный смех И необузданная радость: Все чуждо, дико для него; На все безмолвно он взирает» → «Тоскует он в забавах мира, Людской чуждается молвы <…> Бежит он, дикий и суровый…»; ср. последний эпитет и у Веневитинова: «…С раздумьем на челе суровом»). Наконец, параллельно тому, как Веневитинов называет художника «сыном богов», Пушкин отождествляет его с восприемником божественного Логоса: «Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется…»

4.2. На фоне всех этих парафрастических и буквальных заимствований из Веневитинова Пушкин отступает от образца, литая поэта той однозначности, которой он был наделен в источнике. Тогда как у Веневитинова поэт всегда контрастирует с окружением (по признакам: «сдержанность»/«разнузданность», «молчаливость»/«говорливость» и т. п.), пушкинский герой и полностью сливается со средой, даже усугубляя ее пороки: «И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он», — и столь же полно противостоит окружению (нуждаясь для творчества в одиночестве). Пушкинский поэт бивалентен, способен занимать сразу две альтернативные экзистенциальные позиции — творческую и нетворческую. Он воплощает собой некий бытийный максимум.

Поскольку пушкинский персонаж не только выделяется из толпы, но и равен ей, постольку к нему переходит тот негативный эпитет, которым Веневитинов аттестует свет: «Не нарушай холодным словом Его священный, тихий сон» → «Душа вкушает хладный сон». И наоборот: Пушкин переадресует светскому кругу ту «озабоченность», которая у Веневитинова была чертой творца: «В душе заботливо хранит Он неразгаданные чувства» → «В заботы суетного света Он малодушно погружен».

5. Пушкин и Кюхельбекер: «К Пушкину» / «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»

5.1. Пушкин не сделал явным то обстоятельство, что его стихотворение «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829) представляет собой ответ на обращение к нему Кюхельбекера (1822), заключенного к тому времени, когда поспел ответ, в крепость (ср. отсутствие заголовка в этом пушкинском тексте, возможно, значимое). Тем не менее Пушкин ввел в свое стихотворение образ адресата («…меж юношей безумных <…> Я говорю <…> Мы все сойдем под вечны своды…»); нарочитая невнятность этого образа придает ему апеллятивный характер — он взывает к читателю, от которого требуется если и не разгадать заданную в тексте загадку, то хотя бы обратить внимание на недостачу в передаваемой автором информации:

Мой образ, друг минувших лет,Да оживет перед тобою!Тебя приветствую, Поэт!Одной постигнуты судьбою,Мы оба бросили тот свет,Где мы равно терзались оба,Где клевета, любовь и злобаРазмучили обоих нас!И не далек, быть может, час,Когда при черном входе гробаИссякнет нашей жизни ключ;Когда погаснет свет денницы,Крылатый, бледный блеск зарницы,В осеннем небе хладный луч!Но се — в душе моей унылойТвой чудный Пленник повторилВсю жизнь мою волшебной силойИ скорбь немую пробудил!Увы! как он, я был изгнанник,Изринут из страны роднойИ рано, безотрадный странник,Вкушать был должен хлеб чужой!Куда, преследован врагами,Куда, обманут от друзей,Я не носил главы своей,И где веселыми очамиЯ зрел светило ясных дней?Вотще в пучинах тихоструйныхЯ в ночь, безмолвен и уныл,С убийцей-гондольером плыл.Вотще на поединках бурныхЯ вызывал слепой свинец:Он мимо горестных сердецРазит сердца одних счастливых!Кавказский конь топтал меня,И жив в скалах тех молчаливыхЯ вотал из-под копыт коня!Воскрес на новые страданья,Стал снова верить в упованье,И снова дикая любовьОгнем свирепым сладострастьяЗажгла в увядших жилах кровьИ чашу мне дала несчастья!На рейнских пышных берегах,В Лютеции, в столице мира,В Гесперских радостных садах.На смежных небесам горах,О коих сладостная лираПоет в златых твоих стихах,Близ древних рубежей Персиды,Средь томных северных степей —Я был добычей Немезиды,Я был игралищем страстей!Но не ропщу на провиденье:Пусть кроюсь ранней сединой,Я молод пламенной душой;Во мне не гаснет вдохновенье,И по нему, товарищ мой,Когда, средь бурь мятежной жизни,В святой мы встретимся отчизне,Пусть буду узнан я тобой.[62]

Брожу ли я вдоль улиц шумных.Вхожу ли в многолюдный храм.Сижу ль меж юношей безумных,Я предаюсь моим мечтам.

Я говорю: промчатся годы,И сколько здесь ни видно нас,Мы все сойдем под вечны своды —И чей-нибудь уж близок час.

Гляжу ль на дуб уединенный,Я мыслю: патриарх лесовПереживет мой век забвенный,Как пережил он век отцов.

Младенца ль милого ласкаю,Уже я думаю: прости!Тебе я место уступаю:Мне время тлеть, тебе цвести.

День каждый, каждую годинуПривык я думой провожать,Грядущей смерти годовщинуМеж их стараясь угадать.

И где мне смерть пошлет судьбина?В бою ли, в странствии, в волнах?Или соседняя долинаМой примет охладелый прах?

И хоть бесчувственному телуРавно повсюду истлевать,Но ближе к милому пределуМне всё б хотелось почивать.

И пусть у гробового входаМладая будет жизнь игратьИ равнодушная природаКрасою вечною сиять.

Три места в элегии «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» возвращают читателя к посланию Кюхельбекера: то, где возникает мотив memento mori: «И чей-нибудь уж близок час» (ср.: «И не далек, быть может, час, Когда <…> Иссякнет нашей жизни ключ»; в посттексте повторяется рифма претекста: «нас/час»); то, где говорится о возможных причинах и локусах смерти: «И где мне смерть пошлет судьбина? В бою ли, в странствиях, в волнах?» (Пушкин производит здесь компрессию подробного описания гибельных опасностей, о которых идет речь в источнике: «…в пучинах тихоструйных <…> С убийцей-гондольером плыл <…> на поединках бурных Я вызывал слепой свинец <…> Кавказский конь топтал меня»); третье место интертекстуального контакта — концовка пушкинского стихотворения: «Я пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть» (ср.: «Когда при черном входе гроба Иссякнет нашей жизни ключ» и «Пусть кроюсь ранней сединой, Я молод пламенной душой; Во мне не гаснет вдохновенье, И по нему <…> Пусть буду узнан я тобой»).

5.2. Разница между посланием Кюхельбекера и пушкинским откликом очевидна: если в первом случае утверждается невозможность найти смерть, констатируется возобновляющееся воскресение лирического субъекта для новых страданий (типичное для романтизма кощунственное переосмысление христианской идеи спасения и вечной жизни), то Пушкин вменяет бессмертие только природе и — не столь подчеркнуто — роду. Преодоление смерти локализуется Кюхельбекером за границей родного пространства (= аналог потустороннего мира); мысль о том, что трансцендирование бытия неосуществимо, влечет за собой у Пушкина пожелание быть погребенным в «милом пределе». Кастрационный комплекс запечатлевается у Кюхельбекера в тексте о рискованном балансировании на грани между жизнью и смертью, о смертельной опасности, которая все же не отнимает жизнь. То же мы видим и у Пушкина — ср. «Пир во время чумы». Но в «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» кастрационный страх не оставляет лирическому субъекту никакой надежды: она возможна только за границей индивидуального бытия.