Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

В своем модном стариковском прикиде я изящно похромал по Грэнд-стрит к Ист-Ривер-парку, на каждый тротуар ступая с громогласным «ой» — таковы пароль и отзыв в нашем районе. Я сел на любимую скамейку рядом с приземистым и кривоногим реализмом якорной стоянки у Уильямсбергского моста и отметил, до чего эта конструкция отдельными своими частями напоминает груду ящиков из-под молока. Я выразил благодарность за матерей-подростков из «Домов Владека», зацеловывающих синяки своим чадам («Мамочка, меня пчела потрогала!»). Я наслаждался, слыша, как дети взаправду говорят на языке. Раздутые глаголы, взрывные существительные, восхитительно путаные предлоги. Язык, а не данные. Много ли пройдет времени, прежде чем эти ребята погрузятся в густой клацающий эппэрэтный мир их занятых матерей и отсутствующих отцов?

Потом я заметил цветущую старую китаянку, которая просто напрашивалась на благодарность, и со скоростью полфарлонгла в час зашагал за ней по Грэнд-стрит, а потом по Восточному Бродвею, наблюдая, как она щупает экзотические клубни и рукой шлепает какую-то серебристую рыбу. Она делала покупки с пригородным энтузиазмом, покупала все, что под руку подворачивалось, а после каждого приобретения отбегала к одному из деревянных телеграфных столбов, что выросли теперь по улицам.

Сэнди, мой модный римский приятель, рассказывал про Кредитные столбы, соловьем заливался про то, какой у них крутой ретродизайн, и дерево местами нарочно сучковатое, а вместо кабелей разноцветные электрогирлянды. Старомодность Кредитных столбов, очевидно, должна была напоминать о более стабильных периодах истории нашей страны, вот только на уровне глаз в столбах светились крошечные счетчики со светодиодами: идешь мимо, а они считывают твой Кредитный рейтинг. На верхушках развевались лозунги Департамента возрождения Америки на нескольких языках. В китайских кварталах Восточного Бродвея — «Америка славит своих транжир!» на английском и китайском, с мультяшным скаредным муравьем, радостно скачущим к кургану завернутых рождественских подарков. В латинских кварталах Мэдисон-стрит — на английском и испанском: «Копи на черный день, huevón[26]» с хмурым кузнечиком, предъявляющим зрителю пустые карманы трапециевидного пиджака-«зута». Эти лозунги перемежались другими, на трех языках:

При виде того, как целые человеческие расы запросто подгоняются под стереотипы, меня сотрясла необременительная либеральная дрожь, однако мой внутренний вуайерист желал узнать, какой у кого Кредитный рейтинг. У старой китаянки — пристойные 1400, но у других — молодой латиноамериканской мамочки, даже у расточительного хасидского подростка, что пыхтел вниз по улице, — красные мигающие циферки показывали ниже 900, и я за них встревожился. Я прошел мимо одного Столба, он считал данные с моего эппэрэта, и я увидел собственный рейтинг, весьма впечатляющие 1520. Однако рядом с рейтингом мигала красная звездочка.

Это что же, выдра не сняла флажок?

Я отправил тинку Нетти Файн, но в ответ получил устрашающее «Адресат удален». Это как понимать? Никто никогда не удаляется с «ГлобалТинов». Я попробовал отследить ее по «ГлобалСледу», но получил ответ еще ужаснее: «Адресат не найден/неактивен». Как это может быть, что человека нельзя найти?

В Риме мы с Сэнди ходили обедать к Тонино и обсуждали, о чем ностальгируем, вспоминая Манхэттен. Я больше всего скучал по жареным пельменям со свининой и зеленым луком на Элдридж-стрит, он — по стареющим чернокожим командиршам в газовой компании или в бюро по трудоустройству, которые звали его «миленький», или «сладенький», а иногда «малыш». Вовсе не гейские штучки, говорил Сэнди, просто эти негритянки его успокаивали, он с ними расслаблялся, как будто на миг совершенно незнакомый человек дарил ему любовь и материнскую заботу.

Пожалуй, вот этого мне и не хватало сейчас, когда Нетти Файн «неактивна», Юнис за шесть часовых поясов от меня, Кредитный столб всех преобразует в трехзначные числа, невинного толстяка выволакивают из самолета, а Джоши говорит мне, что «будущая зарплата & занятость = давай обсудим», — мне не хватало капельки любви и материнской заботы.

Я бродил туда-сюда по восточным кварталам Грэнд-стрит, пытаясь взять себя в руки, вписаться в обстановку. Но Кредитные столбы — это еще не все. За год, миновавший с моего отъезда в Рим, район изменился. Чахлые заведения по-прежнему на месте — ветшающие забегаловки с линолеумом на полу, с названиями вроде «Хижина „Пицца Хоть Куда“», где безденежные клиенты тычут пальцами в клавиатуры старых компьютерных терминалов и размазывают по лицу оливковое масло, а в углу заплесневелый десятитомник «Новой энциклопедии популярной науки» 1988 года караулит посетителей, умеющих читать. Но в населении ощущалась незнакомая бесцельность, безработные ковыляли по улицам, усеянным куриными костями, точно вылакали пинту хлебного спирта, а не шеренгу бутылок лагера «Негра Моделос», и лица у них были залакированы депрессией, какую я обычно различаю в отце. Семилетняя ангелица с косичками выкрикивала в свой эппэрэт: «Еще раз эта черномазая жопу свою покажет — врежу ей в живот!» Престарелая еврейка из моего кооператива упала на запекшийся асфальт и лежа медленно крутилась, точно черепаха, а ее друзья нависли над ней защитным тентом. Алкаш в цветастой гуайавере присел под утыканным лезвиями забором развалившегося дорогого кондоминиума, стянул штаны и начал испражняться. Я и прежде видел, как этот господин публично срет, но сейчас он так болезненно кривился, так отчаянно растирал голые ляжки, будто их не грела даже июньская жара, так прерывисто порыкивал в исполосованное облаками портовое небо нашего города, что знакомая улица заскользила прочь от меня, утекая в Ист-Ривер, в новую складку времени, где все мы скинем штаны и примемся неистово срать на родную землю.

Над канализационным люком посреди людного перекрестка Эссекса и Деланси припарковался БТР с эмблемой Нью-йоркской сухопутной национальной гвардии, и над толпами, заполонившими пейзаж мирного Нижнего Ист-Сайда, на 180 градусов поворачивался пулемет Браунинга.50 калибра, туда-сюда, как заторможенный метроном. Машины по всей Деланси-стрит стояли. Безмолвная пробка — никто не решался гудеть на военный транспорт. Угол, где стоял я, опустел, и в итоге я остался торчать там один, пялясь в дуло пулемета, как идиот. Я в панике задрал руки и велел своим ногам сматываться.

Благодарность как-то не задалась. Я вытащил из бумажника лист с инструкциями и решил немедленно перейти к Пункту № 2 (Заставить Джоши защитить меня). Возле недавно прикрытого заведения с лепешками и спиртным на Бауэри под названием «Небогачай» я отыскал такси и поехал на Верхний Ист-Сайд в логово своего второго отца.

Отдел постжизненных услуг корпорации «Штатлинг-Вапачун» располагается в бывшей синагоге в мавританском стиле поблизости от Пятой авеню — потрепанное здание истекает арабесками, чокнутыми контрфорсами и прочей ерундой, от которой на ум приходит какой-то недо-Гауди. Джоши купил синагогу на аукционе за какие-то восемьдесят тысяч долларов, когда много лет назад конгрегация развалилась, пав жертвой некой еврейской финансовой пирамиды.

Первым делом я отметил знакомый запах. В Отделе постжизненных услуг рекомендуется использовать особый гипоаллергенный органический освежитель воздуха, потому что аромат бессмертия — он непростой. Биодобавки, диета, постоянная сдача крови и кожи на всевозможные анализы, страх перед металлическими компонентами, содержащимися в большинстве дезодорантов, создают любопытный микс посмертных запахов, из которых «сардинное дыхание» — самый невинный.

С тех пор как мне стукнуло тридцать, приятелей среди коллег в «Постжизненных услугах» у меня почти не заводилось, не считая, может, одного-двух. Нелегко дружить с двадцатидвухлетними, которые рыдают над своим уровнем глюкозы в крови натощак или рассылают на группу тинки со своим показателем адреналинового стресса и смайликом. Когда в туалете появляется надпись «У Ленни Абрамова стремный инсулин», невозможно отрицать некий элемент соперничества, а он, в свою очередь, поднимает уровень стрессового кортизола и способствует распаду клеток.

И однако же, входя, я рассчитывал узнать хоть кого-нибудь. В раззолоченной святая святых толпились молодые мужчины и женщины, одетые с агрессивной небрежностью выпускников колледжа, но из точки где-то между глаз проецирующие информацию о том, что они — живая иллюстрация к старой песне Уитни Хьюстон, про которую я уже писал, что они, дети, и есть de facto будущее. У нас в «Постжизненных услугах» сотрудников столько, что хватит возродить двенадцать колен Израилевых, как раз изображенных на витражах святая святых, — очень удобно. Под их взором цвета океанских глубин мы смотрелись скучно до отчаяния.