Избранные сочинения. 3. Стихотворения - Владимир Казаков

врубившись стаей молний,

не ведать: этот смысл

прощальный для чего?

о, темный циферблат

вознесшийся сурово,

о, выступивший час

на башенном челе!

как будто некий цвет,

безмерно старше крови,

себя сквозь холод туч

услышать повелел

закончившийся миг

не сразу исчезает:

сначала он вблизи

наставшего парит

и ластится к глазам

то чистыми слезами

то, словно некий луч,

надламывая вид;

но не найдя себя

в зеркальном отдаленьи,

в надломленной близи

испытывает взор:

и если двойника

лучом не одолеет,

то холод чистых слез

продлится до сих пор

где век колеблется все тот же,

где время в ливнях истекло,

где полдень блещет непохоже

сквозь полночь, воздух и стекло,

где дождь, мимо окна шумящий,

свергает небо с высоты,

где ветер — призрачный и нищий —

безлюдно трогает мосты,

и где ответные стенанья

глухи, как крепнущая сталь,

и сумрак внемлет: не стена ли

отверзла древние уста?

где даже древние просторы

не помнят первого огня,

его отсутствия простого

в холодных выгнутостях дня, —

там лишь фонарные преданья

бросают кажущийся свет

на близь, на стынущие дали,

на тишину, которой нет

это стихотворение — интермеццо — пре

лестно уже тем, что оно безрифменное.

но хотелось бы, чтобы оно было еще

чем-нибудь прелестно.

но чем же?

может быть, своей краткостью?

но как же краткостью, когда оно уже

весьма и весьма растянуто.

тогда, быть может, своей растянутостью?

но оно еще не настолько растянулось,

чтобы это стало невыносимо прелестным.

так что же делать — продолжать его или

закругляться?

читатель, что скажешь ты?

когда полночный миг

примчится издалека,

чтоб стал полночным вид

из твоего окна,

а утренний норд-вест

продлится одиноко

до этой темноты,

которая одна,

когда из всех оград

лишь многие посмеют,

и полночи и тьмы

коснувшись, не сверкнуть,

а самая из них —

отчаянно и смело —

и вовсе позабыть

чугунно-древний путь,

ты засвети свечу,

чтоб твой настенный профиль,

как дышащая тень,

времен не узнавал,

чтоб вест твоих волос

норд-миг волшебно пролил,

скрывая детских дум

светящийся овал

стояли звезды где-то там, где небо густо

называлось — на страх восточным северо-вет

рам, которым быть не позволялось.

но отчего — вы скажете свистя — нельзя им

здесь остановиться или хотя бы сверху

вниз подняться или опуститься?

ответ готов, вернее не ответ, а просто

почерк неготовый выводит свой корявый

свет, не зная, есть ли вы и кто вы.

странная штука — нестранная ночь, такого

даже не бывает, и поэтому столько стихов

чуть левей, чуть левее летает.

им нет названия, им нет востока, им нет

даже первых секунд, будет облако сниться

босое, будет ветер всю жизнь свою дуть,

и холод весь час свой скитаться, пока

восток не оборвется —

как горизонт или как струна

шаги вспоминали о пройденной ночи,

вдали голубела холодная даль,

был призрак востока, как флюгер, неточен,

но ветер и рвался совсем не туда,

но ветер и рвался совсем не оттуда,

откуда шаги вспоминали себя,

и сталь по ветвям возвращалась откуда,

осенние листья кроваво любя

когда, надев парик балтийский,

Луна выходит из воды,

куда ее Фруйяр затиснул,

почтив фон Гумбольда труды,

когда вселенно и невинно

она доказывает всем,

что прав был лишь наполовину

в своей гипотезе Уэнсем,

тогда и я, как некий Розбах

прильнув к волшебному стеклу,

гляжу как ночь вдевает воздух

в Брамсей-Ойшлотскую иглу

о, левая слеза,

из левого ты глаза

течешь, как белый день

из правого окна.

я в этот правый день

не чувствую ни разу,

какая будет ночь

и будет ли она;

как правая слеза,

она сверкнет наверно,

наступит ранний миг

и долго будет тут,

покуда спин своих,

заплаканных чрезмерно,

оконные глаза

во тьме не разогнут

в старинных днях так мало прока,

так много бронзового в них!

и эта бронза издалека

звучит для призрачно-живых:

для древних зданий потемневших

и для оград и для дерев

и для лихих фланеров пеших

и для лихих исконных дев

где время коротко и странно,

где каждый миг уже настал,

где воздух сумеречно ранен

и опирается на сталь

мостов чугунно-черно-нежных,

там только прошлая вода

то вспоминается все реже,

то не смолкает никогда

был сумрак, кажется,

часы ходили смело,

лишь холода зеркал

боялась новизна

и если бы взглянуть

в одно из них посмела,

то только б через век

была отражена.

о, этот странный век —

прозрачно-отдаленный!

он будущих ночей

отторженность сулит,

и столько прошлых туч

таят его объемы,

что цокают дожди,

взойдя на камень плит.

в ответной тишине,

как в паузе ответной,

для цокающих дней

есть дробных чисел ряд,

и темно-белый луч,

не ведавший об этом,

казалось возвещал

все сумерки подряд

окно отворилось с безоблачным стуком,

и ветер устал повторять

треть полдня вечерне-осенне-простую,

листая безумно тетрадь.

никем не замеченный холод замечен,

замечен — но снова никем,

и, звонко узнав повторившийся вечер,

как колокол, смолк вдалеке

1981—1982

дождь присылает секундантов —

двух неноябрьских повес:

один — сентябрьский дотепа,

другой — декабрьский балбес.

прозрачны оба и стеклянны,

и ростом выше всех минут,

и ростом выше всех мгновений —

тех, что невидимо растут.

и чем прозрачней это сходство

и чем стекляннее оно,

тем ослепительнее вызов,

и тем полночнее окно.

созвездий беглых без названий

так много в небе в этот раз,

их безоружное сверканье

вооруженный ловит глаз.

но, отложивши телескопы

и взяв гусарский свой лорнет,

я, наконец, моим повесам

бросаю грозное: привет!

один — сентябрьский — взволнован,

другой — декабрьский — тем бо.

один — бормочет стих Бодлера,

другой — декабрит из Рембо.

меж тем, сквозь грохот отдаленный

был отдаленный слышен цвет,

его оттенки грозовые

казались синью многих лет,

его созвездья и названья,

встречаясь в разной темноте,

ломали раз погасший воздух,

чтоб разломать его затем.

но отдаленнее, чем грохот,

и отдаленней, чем Бодлер,

казался ливень. наклонившись

в глухом таинственном седле,

он отдалялся, словно полночь,

и приближался, словно ночь...

(походка всадника такого

могла ль чего-нибудь не мочь?)

его ночные секунданты

в лорнете высились моем:

поодиночке — фехтовально,

по-огнестрельному — вдвоем...

он был ночней, чем само время,

он был дневней, чем ночь сама,

он сумрак, сломанный недавно,

опять задумчиво ломал.

смывая время с циферблатов

тяжелых башенных часов,

хотел он будто саму вечность

закрыть на каменный засов.

его задумчивая сила

была так вогнуто-стальна,

что я, лорнет забросив в ножны,

стал неподвижно и стал на-

против грохочущего цвета

с его оттенком роковым,

чтоб род оружья выбрать вместе —

безалкогольного, увы!

Владимиру Горбатенко

селедка как золото блещет

в большом океанском краю,

и нет у меня чемодана

чтоб выразить скорость мою.

на крыше ночного вагона

среди оглушительных звезд

лечу как норд-вестная птица

туда, где соленый норд-ост,

туда, где задумчивы взрывы

среди аммонитовых скал,

где ветер не знает, не ищет —

того, кого знал и искал,

туда, где безмолвье безмолвно,

срываясь на шепот, на нет,

где вечные годы не знают

своих обмороженных лет.

не слишком ли позднею ранью

ты, время, сюда принеслось?

и взрежут ли рельсы безмолвье,

чтоб выразить все под откос?

ты знаешь дождь, прошедший дважды?

из них другой — всегда стальней.

не утолят зеркальной жажды

ряды наклонных тополей.

ведь с их вершин уже слетела

небес бесшумная чреда,

чтоб отраженное смятенье

не повторилось никогда

1

из небольшого сна ты прогоняешь тучи,

чтоб тихий звон воды не разбудил минут,

которые тогда стариннее и лучше,

когда с косым дождем на землю упадут;