Климат и А. П. Паршев как жертвы аборта - Дмитрий Орешкин

Но Паршев не был бы патриотом, если бы и здесь не увидел заговора.

Еще в советские времена, чтобы защитить слабенький потребительский рынок от раздутого группой «А» вала деревянных рублей, умные люди придумали разделить наличный и безналичный оборот. Безналом рассчитывались советские производственные гиганты, а налом — простые смертные. Точнее, как бы рассчитывались. Потому что безналичных рублей тоже было больше, чем ресурсов. Между гигантами индустрии шла конкуренция не за эфемерные безналичные деньги, а за вполне материальные «фонды». Своего рода карточки или талоны для «больших». Есть «фонды» — есть из чего строить, что пилить, ковать и строгать. Нет «фондов» — сиди со своим безналом, как колхозник с деревянным рублем перед «Торгсином» или партийным спецраспределителем.

А что, если чуть-чуть безнала конвертнуть в нал и сунуть тому, кто распределяет «фонды»? Ну, опять же, как принято среди обычных советских людей: ты продавцу приплату, он тебе дефицит из-под прилавка. Так на самом деле и было устроено у «больших». В брежневскую эпоху безнал утекал в нал с нарастающей скоростью, пропорциональной пониманию правящего класса и связанных с ними теневых дельцов, что у репрессивных инстанций уже не хватает сил и кадров, чтобы проконтролировать усложняющуюся экономику.

А что А. П. Паршев? Он упорно пытается объяснить крушение ненормальной экономической реальности, исходя из твердой веры в ее нормальность. «Безналичная прибыль — верно пишет он — никогда не обеспечивалась потребительскими товарами». Молодец, уловил. И делает отсюда замечательный вывод: фатальная ошибка (а вероятнее, диверсия) была допущена (совершена), когда Горбачев разрешил перелив денег из безналички в наличку. Тогда, мол, могучий линкор советской экономики и получил «дыру ниже ватерлинии». Враги пробили.

Поразительно. Человеку даже в голову не приходит спросить — а почему вообще существовала такая странная экономическая категория, как изолированная «безналичная прибыль»? Кому она нужна, если предприятие не может купить за эту филькину прибыль ни цемента, ни стали, ни строевого леса? Какого рожна ее зарабатывать? Не проще ли просто приписать в ведомости, подмигнув друзьям из контролирующей инстанции? На языке суровой мадам Тэтчер и реальной экономики она в любом случае остается «экономически неоправданной», ибо ориентирована не на платежеспособный спрос, а на бесплатное произволение Хозяина.

Не приходит в его бедную голову и более существенный вопрос: а зачем вообще нужны деньги, на которые запрещено покупать? Откуда они взялись? Кто и зачем придумал такую интересную экономику, которую можно потопить, всего-навсего позволив встретиться спросу и предложению?

Вдруг настоящая катастрофа случилась не тогда, когда «агенты Запада» соединили нал с безналом, а когда Хозяин ради своих претензий на тотальный силовой контроль и овладение миром оторвал экономику от рынка и деньги от стоимости? Вдруг дело не в том, что плотину прорвало, а в том, что Хозяин ее возвел не там, где надо, ценой огромных человеческих жертв построив выморочную экономическую модель?

Нет, не может А. П. Паршев задать себе эти простые вопросы. В его понятийном аппарате для них нет места. Там все занято любовью к т. Сталину и гордостью за исторические свершения социализма. Ведь мы же самые сильные были в войне? Всех победили? Значит, за нами правда!

Опять подмена понятий. Победа — это одно, а экономическая конкуренция — совсем другое. С голой патриотической риторикой против действительности — все равно, что с иконой против танка или с хлебной карточкой против доллара. Оно, может, весьма духоподъемно, но при первом же контакте оборачивается несоразмерными людскими потерями.

О военной мифологии и ее экзотической роли в патриотическом мировоззрении — в следующий раз.

Паршев и история с летописью. Часть I

Груз минувшего

Когда я стал совсем взрослым, меня отправили в первый класс. Как положено. Там нас встретила учительница Нинель — ну, пусть, Петровна.

— Запомните, дети, — говорила она, сопровождая свою речь жестом боярыни Морозовой, — победу мы одержали благодаря Десяти Сталинским Ударам.

И все их перечисляла — от битвы под Москвой до штурма Берлина. Видимо, взрослым я был все-таки недостаточно, потому что все десять не помню. Ретроспективный анализ показывает, что точно должны быть Сталинград, Курская дуга, наверно, Ленинград и Калининград — а вот что еще? Брестская крепость? Нет, забыл.

Запомнилось другое — жест и вера в светлое будущее. Что мы вырастем и не подведем. Не раз еще вспомним принципиальную учительницу, которую посчастливилось встретить в самом начале жизненного пути. Вот я и вспоминаю. Спасибо.

Дело было в 1961–1962 гг., и, как теперь можно догадаться, ее, по причине избыточной несгибаемости, из учителей истории тихонько сплавили к первоклашкам. Но она не сдавалась. Продолжала на вверенном участке беззаветно защищать рубежи. Зароняла в наши неокрепшие души зерно Разумного, Доброго, Вечного. Тяжелое, как двухпудовая гиря.

Для молодых поясню: то было время первых текстов Солженицына. Бедная Нинель Петровна! Не думаю, чтобы она их читала. А уж мы, по малолетству, — и подавно. Мы самозабвенно резались в мелкий футбол на скверике в Козицком переулке за спиной Музтеатра им. Станиславского. Где, как выяснилось позже (вот ведь!), любил тогда посиживать, измышляя очередные клеветы и фальсификации, будущий классик.

Зря Нинель Петровна надеялась: идейное чутье у нас оказалось никудышное. Солженицына мы в упор не видели. (Он нас, полагаю, тоже.) Даже не догадывались, как положено бы октябрятам, что где-то на скамейках, по которые все время закатывался мяч, таится враг и фальсификатор. Мы, честно сказать, и слова-то такого не знали. Десять сталинских ударов — так десять сталинских ударов. Три корнера — пенальти. Одни ворота — качели, другие — две щербатые секции шведской стенки.

История vs Летопись

Хрущев, надо отдать ему должное, личным вкладом в историю войны нас не допекал. Потом пришел Брежнев и оказался пожиже: его «Малую Землю» мы углубленно изучали, уже перейдя на настоящие поля с травяным покровом и стандартными воротами.

Что за десять ударов (по числу заповедей?), почему не девять или одиннадцать, входит ли в их число операция на Малой земле — так до сих пор и не знаю. И не слишком расстроен. Ибо познал (сравнительно недавно) слова члена Политбюро ВКП(б) т. Покровского, сказанные им лет за десять до войны: «История — это политика, опрокинутая в прошлое».

Кстати, Политбюро (то есть т. Сталину И.В.) эти умствования не понравились. Слишком уж прямо описывают его практику редактирования прошлого. Расстреливать Покровского не стали, но со сцены он исчез. Не совсем безвинно: похоже, свою несчастливую формулировку он подтырил у буржуазного философа Шлегеля: «Историк — это пророк, предсказывающий прошлое».

Но сейчас это не важно. Главное, правда — нет Истории без интерпретации. Без интерпретации это не История, а Летопись. («Карамзин — первый наш историк и последний летописец» — легко и точно сформулировал Пушкин.)

А коли так, недавно созданная Комиссия по борьбе с фальсификациями, очевидно, будет защищать именно интерпретацию. Одну из. Которая в интересах России. Интересно, какую именно. Про десять сталинских ударов, про Малую землю или изобретут что-то новенькое, с участием тандема?

Это первый вопрос. Не самый сложный.

Второй сложнее. СССР — такая страна, где Историю научились строить вообще отдельно от Летописи. Порой даже вопреки ей. Кажется, самый простой способ борьбы с фальсификациями: открой архивы. Пусть специалисты, как сумеют, сами меж собой договариваются на документальной основе.

Но нет — нельзя. Будет не в интересах…

В интересах — слегка умолчать или приврать. Или не слегка. Перед Комиссией поставлена изначально невыполнимая задача: оборонять Историю, не тревожа при этом Летописи.

Результат будет хуже, чем у Нинель Петровны. Уровень аудитории увы, возрос. А педагогическое мастерство, мягко говоря, осталось прежним.

Фальсификашки

Будем чисто конкретны — как истина. Гуру путинского патриотизма, селигерский просветитель А.П. Паршев в бессмертном труде «Почему Россия не Америка» емко и ярко изложил свое понимание Великой Советской Истории в ее связи с Великой Отечественной Войной: «Все, что мы хотели, у нас получалось. В каждом прямом столкновении с остальным миром мы выигрывали. Например, самое честное соревнование — военное, там каждый строй показывает все, на что он способен. В войне мы победили безоговорочно».

Ну как не любить этого писателя? С одной стороны, все донельзя правильное, целиком в интересах России. А с другой, надо ж суметь в один абзац втиснуть сразу три сугубо инстинктивные фальсификации.