Кома - Алекс Гарленд

Достойно всяческого удивления, что я могу отчетливо вспомнить, как происходил процесс утраты разума. Я чувствую его привкусом во рту, чувствую на кончиках пальцев. Еще более удивительно, что я, как мне кажется, даже способен его описать.

Представьте себе голос, полный уныния и отчаяния, полный черной, тоскливой безнадежности. Ну и конечно же соответствующий тембр: этот голос тоскливо, бессильно гундосит, выражая всю безмерность своего отчаяния: «О, нет же, господи, господи ты боже ты мой, нет, нет…» Голос жуткий, унылый, настырно жалостливый — и очень громкий. Этот громкий и довольно-таки противный голос будет ингредиентом номер один.

Второй ингредиент вполне очевиден: страх. Судорожный, панический страх. Несколько удивительно, что подобного рода страх мог сосуществовать с тоскливыми, рыдающими интонациями, но так оно и было.

Третий ингредиент также предельно прост: случайные слова. Случайные слова, сцепленные вместе. Цепочки слов. Простых и беспорядочных. Безо всякой подлежащей структуры, без осмысленных повторов и логики. А главное — ВЫКРИКНУТЫХ ИЗО ВСЕХ СИЛ.

СОГБЕННЫЙ СОЮЗ НАСЛЕДИТЬ ПРЕКРАСНЫЙ КУБА РУДА ПОД КРАСНЫЙ ВРОДЕ ЭФИР ЧЕРНИЛА ЗАЛОГ ИНТРО САТУРН НИЛ ИЛИ КАПКАН УСИЛИТЕЛИ СЕКТА ОБОРОТЫ АВЕ НЕТТО МУШТРА СНЯТЬ ЧЕКАН AMOK САТУРН ИНД ВОВРЕМЯ УПАЛ ЕСТЬ РЕМ ОТЧЛЕНИТЬ САЛО ЖИВИЦА ЛЕГКОСТЬ СЛУЧАЙ ВСТРЕТИЛ ВИДЕЛ.

Сбейте эти ингредиенты вместе, заставьте их сосуществовать, сосуществовать яростно, до исключения всего иного, и как раз оно и будет.

Есть две вещи, остающиеся для меня загадкой. Первая: сколько пробыл я в этом бессмысленном состоянии? Само собой, не бесконечно долго, иначе я оставался бы в нем и посейчас. Но время это не было и кратким, откуда-то я это знаю. Это совсем не было похоже на то, как просыпаешься в восемь от звонка будильника, тут же засыпаешь снова, видишь длинный, полный разнообразных событий сон, затем снова просыпаешься и видишь, что прошли какие-то десять минут.

Если вы позволите мне догадку, то, принимая во внимание странности, связанные с хронологией внутренней жизни, я бы сказал, что пробарахтался в пустоте время, эквивалентное двум или трем месяцам жизни наяву. Но догадка, она и есть догадка.

Второе, что мне непонятно: какая сила вытащила меня из этого состояния? Полная пустота, отсутствие всяких контактов с окружающим, вернее — отсутствие самого этого окружающего, так почему же тогда утрата разума не продлилась бесконечно?

Вот тут я не имею не только ответа, но и каких бы то ни было предположений. Я лишь знаю, что резко и неожиданно, как по щелчку выключателя, мое безумие прекратилось, и я был выброшен в другой, более привычный ландшафт сна.

Я почувствовал себя как дома.

Где я, собственно, и находился. Я лежал на своей кровати рядом с Кэтрин. Она держала меня за плечи и раз за разом повторяла:

— Успокойся, успокойся. Ведь все в порядке, все в порядке.

Потом она целовала меня и говорила, что меня любит, и ее губы были теплые и мягкие, и я чувствовал ее запах, и все было совсем как по-настоящему.

И хотя я все еще был оглушен, ошарашен, мой здравый смысл — мой утраченный было здравый смысл — возвращался ко мне на удивление быстро.

И я знал, что все это сон, и что это совсем не моя кровать, и что в действительности Кэтрин совсем не здесь и совсем меня не любит. Ну и что?

Вот что мы делали тем утром. Мы занимались любовью, приняли душ, затем спустились на первый этаж и позавтракали.

Ничто из вышеперечисленного не было реальным. Ну и что?

Я позавтракал поджаренным беконом и тостами.

Нереальным беконом, ну и что?

Пару раз происходило нечто диковатое. К примеру, бекон и тосты не пришлось обжаривать, они появились мгновенно, сами собой. А кухня была раза в два поуже, чем ее реальный прообраз, да и потолки в ней были повыше.

Ну и что?

А действительно, ну и что? Отнимите у меня всю мою явь, и я стану сознанием в пустоте. Отнимите все мои сны, и я стану сознанием в пустоте.

Ну и какая разница?

После завтрака мы пошли погулять.

В конце улицы мы свернули направо, на главную дорогу, которая вела к реке. Было утро, и день намечался жарким. На Кэтрин была широкополая соломенная шляпка и симпатичное хлопковое платьице в цветочек. На мне были джинсы и рубашка с короткими рукавами, а кроме того рюкзачок, в котором лежали бутылка с водой и фотоаппарат.

Солнце пекло все сильнее, и мы решили спрятаться от него в недавно проложенном пешеходном тоннеле. Этот тоннель тянулся до самой реки, в нем был кондиционированный воздух, и не было ни шума машин, ни вони выхлопных газов. Там можно было даже сделать кое-какие покупки. В боковых нишах расположилось несколько лавок, торговавших по преимуществу одеждой и безделушками. Эти лавки несколько замедлили нашу прогулку, потому что Кэтрин прилипала ко всем витринам подряд. Я разглагольствовал, разглагольствовал, потом поворачивался, чтобы взглянуть на нее, и убеждался, что уже несколько секунд говорю сам с собой.

Кроме того, тоннель несколько дезориентировал, в нем было трудно судить, как далеко ты прошел. Время от времени попадались выходы на улицу, однако по странному упущению на них еще не было знаков с названиями поперечных улиц, куда они выводили. В конечном итоге нам пришлось выбирать наугад, каким выходом воспользоваться, и по чистой случайности мы выбрали правильный.

Выйдя у моста, мы остановились и попили воды из бутылки. За те полчаса с чем-нибудь, что мы пробыли под землей, солнце стало печь заметно сильнее, хотя, вполне возможно, что мы просто успели за это время привыкнуть к приятной прохладе кондиционированного воздуха. Я начинал уже жалеть, что не последовал разумному примеру Кэтрин и не надел себе что-нибудь на голову, потому что в такую погоду легко можно было обгореть или получить солнечный удар.

— Ну и куда мы пойдем? — спросил я у Кэтрин.

Кэтрин пожала плечами. Опираясь руками о перила моста, она глядела вниз, на мутную, медленную воду.

— Как ты думаешь, они едят свой улов? — спросила Кэтрин, указывая на рыбаков, сидевших на пологих бетонных набережных. — Да и вообще, какая тут может быть рыба, в такой-то грязи?

— Не думаю, чтоб они ее ели, — сказал я. — Скорее всего, им по закону полагается отпускать всю выловленную рыбу назад.

Я говорил без особой уверенности. Чуть ниже по реке берега были сплошь застроены деревянными халупами, в которых жили, надо думать, все те же рыбаки. Другой район города, менее процветающий. Глядя на эти жалкие строения, как-то не очень верилось, что их обитатели сидят целый день с удочками для чистой забавы.

— Все-таки, я думаю, они их едят, — сказала Кэтрин, проделавшая, по видимости, ту же цепочку умозаключений, что и я. — Спорю на что угодно, они отдают грязью.

— Рыбы или рыбаки?

— И те, и другие. — Она оттолкнулась от перил и выпрямилась. — Ну что, может, пробежимся по антикварным лавкам, а потом заглянем в одно из святилищ?

Теперь уже я останавливался у каждой витрины, а Кэтрин меня поторапливала. В первую очередь меня привлекали маленькие фигурки, вырезанные из слоновой кости, или просто кости, выставленные на продажу чуть ли не во всех лавках. Хорошие фигурки были непомерно дороги, но мне нравилось на них смотреть, а еще мне нравился запах благовоний, струившийся из многих открытых дверей.

У одной из фигурок я задержался подольше. Это было изображение старика в позе лотоса; чуть склонив голову набок, он положил левую руку на колено, а в правой держал веер. Старик смотрел прямо на меня, смотрел неодобрительно и даже слегка издевательски. С фигуркой старика соседствовала другая — стоящая, изготовленная не из кости, а то ли из фарфора, то ли из керамики, и выглядевшая заметно старее всех прочих. Время не прошло для фигурки даром, глазурь на ней растрескалась и кое-где обкололась, а все выступающие элементы — складки одежды, ступни и руки — сильно пообтерлись, словно она многие годы болталась в чьем-то кармане.

Присмотревшись поближе, я заметил, что, хотя фигурка и напоминает человека в некоем подобии мантии, лицо у нее отнюдь не человеческое и похоже на собачью морду, только несколько сглаженную.

Пока я рассматривал эту странную фигурку, ее подхватила высунувшаяся из-за занавески рука. Владелец лавки, не лишенный сходства с сидящим в позе лотоса стариком, которого я рассматривал перед этим, смотрел на меня с тем же самым чуть издевательским выражением.

Он поднес фигурку к стеклу, чтобы мне было получше видно, а затем щелкнул ее по спине. В тот же момент собачья морда показала мне язык.

Лицо лавочника расплылось в широкой ухмылке; надо думать, это был его любимый фокус, неизменно застававший клиентов врасплох. Он щелкнул фигурку еще несколько раз, и я увидел, что язык ее изготовлен из узкого клинышка кости, свободно подвешенного в голове. Естественное положение языка было внутри, но при легком ударе по спине он выскакивал наружу.