Заповедная Россия. Прогулки по русскому лесу XIX века - Джейн Т. Костлоу

русское общество XIX века. Ко времени, когда Тургенев написал «Поездку в Полесье», споры о том, кем же является крестьянин – и как его следует изображать – обострились. Для славянофилов крестьяне воплощали православную славянскую мудрость, многострадальный, но непоколебимый дух, который для русских интеллектуалов обещал отличный от европейского путь развития. Для западников, напротив, крестьянство погрязло в невежестве и патриархальном насилии; западные модели либерализма и научного прогресса предлагали единственный жизнеспособный путь для настоящего освобождения и роста русского народа. Обе группы признавали связь между крестьянством и миром природы, связь, которая легко воплощалась в русских вариациях на тему «благородного дикаря» Руссо. Крестьянин, иными словами, стал своего рода tabula rasa, на которой писались мечты и чаяния русской интеллектуальной элиты. Претензии на понимание и связь с крестьянством превратились в разменную монету для русских авторов XIX века, а образы крестьянства зачастую несли в себе определенный взгляд на Россию и ее будущее. Толстой и Достоевский оба разрабатывали сложную мифологию русского крестьянства и его значения для будущего страны. Озарения крестьянской мудрости являются поворотными точками в жизни героев как «Войны и мира», так и «Анны Карениной». Для Достоевского крестьянская приверженность земле и природным циклам предстает символом естественного перерождения: крестьянин Марей ободряет мальчишку, напуганного волком, осеняя его крестом и пачкая ему губы землей в жесте, знаменующем благословение крестьянской веры, укорененной в плодородии и почве[35].

Егор, полесский «славянофильский» крестьянин, играет достаточно явную роль в развитии рассказа. Он фигурирует как в его заключении, так и в кульминационной сцене в конце первого дня, когда рассказчик погружается в поток безутешных воспоминаний; они с Егором покинули Святое и вернулись в чащобу Полесья. Егор удаляется в поисках воды, а рассказчик остается в одиночестве. Теперь в могущественном лесу он ощущает близость смерти и чувствует, словно заглянул туда, «куда не следует заглядывать человеку», – зрительное нарушение границ, на которое он реагирует, закрывая глаза [Тургенев 1960-1968а, 7: 59]. Его волнение явно усиливается пугающим безмолвием леса, но также и присутствием следов зверя и человека, на которые ему указал Егор; он ощущает, по собственному признанию, скоротечность жизни: «О, жизнь, жизнь, куда, как ушла ты так бесследно?» [Тургенев 1960-1968а, 7: 60]. Язык этого эпизода агонизирующий, вопрошающий и несколько нарочито искусственный. Лесная безвоздушная темнота пропитывает человеческие грезы: «Пришли на память и они, товарищи первых стремлений… потом начали нарастать и надвигаться тени, темнее и темнее стало кругом, глуше и тише побежали однообразные годы – и камнем на сердце опустилась грусть» [Тургенев 1960-1968а, 7: 60]. Напряженный темп доводит до срыва (или пародии), когда потерянный охотник пытается дать себе совет и успокоить собственную панику: «О, сердце, к чему, зачем еще жалеть, старайся забыть, если хочешь покоя, приучайся к смиренью последней разлуки, к горьким словам: “прости” и “навсегда”» [Тургенев 1960-1968а, 7: 61]. Именно Егор вытаскивает охотника из панического круговорота его эмоций простыми словами и жестом, выглядящим почти комично в данном контексте: «Вот вам вода» [Тургенев 1960-1968а, 7: 61].

Резкий переход возвращает нас в мир человеческого общения; охотнику предлагается «живая речь», «дружеский зов», «могучая рука», протянутая ему, когда он падал в «неизведанную, темную глубь», где слышен только «тихий и непрестанный стон какой-то вечной скорби». В самый момент, чтобы отправиться домой, рассказчик говорит Егору: «Веди меня», – и мы возвращаемся в деревню, в человеческое общество и к чувственным радостям вроде «густых сливок» и «мягкого сена и отдыху» [Тургенев 1960-1968а, 7: 62]. Пассаж завершается взглядом на удаляющийся лес; ощущение рассказчика, что он заглянул куда-то, куда не следовало, явно перекликается с упоминанием Изиды в начале рассказа, но его погружение в воспоминания и чувство покинутости кажутся достаточным наказанием, не менее болезненным, чем те, которые могла бы учинить богиня. Взглянуть в прошлое означает и взглянуть в лицо тому, что потерял. Что характерно, досада рассказчика подчеркивается литературной отсылкой: его внутренний монолог пересекается с пушкинским стихотворением 1828 года «Воспоминание», с образом памяти как свитка: «Я сидел неподвижно и глядел, глядел с изумлением и усилием, точно всю жизнь свою я перед собою видел, точно свиток развивался у меня перед глазами» [Тургенев 1960-1968а, 7: 60]. Пушкинский стих разворачивается в ночном Петербурге; стихотворение завершается уверением Пушкина, будто, несмотря на горечь и отторжение, вызываемые воспоминаниями, он «строк печальных не смывает» [Пушкин 1978: 275][36]. Тургеневский охотник не обладает ни пушкинской стойкостью, ни его эмоциональной выдержкой. Создается впечатление, что он никогда бы не отошел от своего ослепляющего приступа, не приди к нему Егор с водой. Это переход одновременно психологический и этический: затягивающие глубины памяти сменяются питьем в прямом смысле, но существует еще и символическое измерение в принятии живой воды от Егора. Это ощущение единения с реальным, настоящим человеком и перекличка с волшебной «живой водой» из русских сказок, за которой героя посылают в непроходимые леса (где его судьба зависит от помощи встречных). И тут же переход от избыточного, клишированного стиля внутреннего монолога охотника к простой, прямой речи крестьянина Егора. Невероятным, но безусловно важным образом этот мужик заменил собой могущественную богиню. «Мать-природа» может и отвергнуть охотника, но добрый крестьянин предоставит ему сливки и ночлег.

Тургенев обрамляет эти эпизоды общения созерцательными моментами, открывающими и завершающими рассказ. В начальном абзаце на лес смотрят как на массив, с определенной дистанции и с возвышающейся позиции берега Рессеты. Реакцией на это зрелище становится желание от него отвернуться. В жесте, символизирующем его неспособность смотреть на деревья – и принять собственную смертность, – рассказчик мысленно обращается к повседневным бытовым заботам, к миру человеческого, где он чувствует себя как дома [Тургенев 1960-1968а, 7: 51–52]. Финальная созерцательная сцена тургеневского рассказа, практически в самом конце, уравновешивает первую панорамную картину и определенным образом перекликается с ней, но в принципиально ином масштабе[37]. Охотник с его компанией закончили второй день охоты; они прошли через место, известное как Гарь, и добрались до места отдыха. Тургенев дает нам краткое описание окружающей тишины: жара ушла, «ясный и кроткий свет» лежит на листочках молодых берез. А затем он описывает необыкновенную долгую паузу. Рассказчик ложится на дороге и одновременно наблюдает и обдумывает то, что видит.

Я поднял голову и увидал на самом конце тонкой ветки одну из тех больших мух с изумрудной головкой, длинным телом и четырьмя прозрачными крыльями, которых кокетливые французы величают «девицами», а наш бесхитростный народ прозвал «коромыслами». Долго, более часа не отводил я от нее глаз. Насквозь пропеченная солнцем, она не шевелилась, только изредка поворачивала