Пока мы можем говорить - Марина Козлова

Первой пропала дочка шахтерской вдовы Лены Курочкиной, двенадцатилетняя Ксения. Пропала при самых обычных обстоятельствах – ушла в школу и не вернулась. Лена подняла на ноги всех учителей, одноклассников и известных ей подружек из окрестных дворов, но выяснила только, что Ксюша обещала в тот день соседке по парте Ларисе Пасечник занести сборник диктантов для проверочных контрольных работ, да так и не занесла. Милиция приняла дело к рассмотрению и на всех столбах, на ржавых жэковских досках объявлений и на проходных предприятий развесила ксерокопии Ксюшиной фотографии годичной давности – в красном шутовском колпаке с колокольчиками возле новогодней елки на центральной площади; более свежей у мамы не нашлось. Не имея никакой опоры, кроме отчаянной надежды на помощь высших сил, Лена отстаивала все заутрени в храме Святого Андрея Первозванного, а спала отныне на матрасе в прихожей возле входной двери, чтобы не проспать, не пропустить возвращение дочки.

По совпадению ли или по какой-то странной закономерности второй пропала та самая соседка по парте Лариса Пасечник – ушла вечером за хлебом и не вернулась. Мать ее бесконечно рассказывала всем встречным и поперечным, что муж ее и папа Ларисы, «сука Васяня», хотел сам пойти, в основном, конечно, за второй поллитровкой, но и батон купил бы заодно. Да только уснул, сволочь, прямо за столом, и Лариска пошла, выпросив у матери пару рублей на какой-то шоколадный батончик. Короче говоря, родители Ларисы принялись квасить с троекратным усердием: известная народная мудрость о том, что водкой горе не зальешь, представлялась им сомнительной – все же помогает она, родимая…

Третьим пропал Вова Власенко тринадцати лет. Надо сказать, при довольно странных обстоятельствах. Он вошел в маршрутку на остановке «Ремзавод» – возвращался от бабушки домой, но на своей остановке не вышел, а вышел двумя остановками раньше, возле парка Партизанской славы. Этот момент отметила его соседка по дому, которая ехала в этой же маршрутке и, разумеется, знала мальчика в лицо. Она даже сказала ему вслед: «Вовка, а куда это ты намылился?» – и утверждает, что тот обернулся к ней, но как будто не узнал.

Милиционеры виновато пожимали плечами и разводили руками. Тел не находили, вещей тоже, свидетелей не было, никто не обращался в РОВД с сообщением о том, что видел кого-то похожего на тех, чьи фотографии уже развесили и в школах, и в подъездах, и даже в платном общественном туалете на автовокзале. Никто на ментов обиду не держал – всё же они свои парни, известные в городе вдоль и поперек, да и особой злонамеренностью никогда не отличались. Были все основания верить, что заявления родителей не выбросили в урну, а найти кого-либо – шансы мизерные.

Прошло около полугода с момента пропажи первого ребенка, и к этому времени уже одиннадцать семей жили в горьком тихом ожидании, которое у большинства взрослых быстро переходило в глухую апатию и тоску. И тут случилось событие, взбудоражившее весь город, – обсуждали его шепотом, то ли из суеверного страха, то ли чтобы не спугнуть удачу: а вдруг и остальным бедолагам так же повезет? Лена Курочкина, по обыкновению спавшая головой к входной двери, проснулась в половине третьего ночи от того, что за дверью сказали: «Мама, открой». Сначала Лене показалось, что голос приснился – что-то подобное снилось ей каждую ночь. Она поднялась, отодвинула ненавистный матрас в сторону и, сжимая на груди ночнушку, чтобы не выскочило сердце, приоткрыла дверь. За дверью стояла Ксюша – серая, с отросшими, тусклыми, какими-то не своими волосами и в той же школьной форме, в которой ушла тем утром в школу.

Люди шептались по углам, что Лене Бог помог за ее веру, мол, отмолила, а алкоголикам Пасечникам, скорее всего, ничего не светит. Но прошел месяц – вернулась и Лариса. Она среди бела дня шла к подъезду на глазах большинства жильцов ее дома – в тот момент подвезли из села дешевую картошку и народ резво высыпал к грузовику с пакетами и холщовыми сумками. Лариса шла, глядя прямо перед собой, и вокруг нее роилось что-то такое, будто еле видимый пыльный кокон, будто муар вокруг изображения на старой фотографии. По словам матери, девочка вошла в дом, молча направилась к своей кровати, легла и проспала больше суток.

Так, один за другим, стали возвращаться пропавшие дети, вернулась примерно половина от общего числа, и не было более замкнутых семей в городе, чем эти, казалось бы, счастливчики. Даже те, кто еще не дождался своих, но ждал теперь с удвоенной силой – даже они пытались держаться ближе к людям, потому что долгое одинокое горе невыносимо. А вот эти, облагодетельствованные, окопались наглухо, никого не впускали, на людях появлялись как можно реже и детей своих не выпускали никуда. Несколько семей снялись и уехали из города, даже ближайшим соседям не сказав нового адреса, и по городу поползли разговоры, что вернувшиеся дети – не такие, что-то с ними сильно неладно. С чьей-то легкой руки их стали называть «порчеными» – конечно, за глаза. Да только был случай, когда папа Ларисы Пасечник, «сука Васяня», столкнулся по пьяни возле ларька с бывшим своим ненавистным начальником смены Палычем, а тот пребывал в похожей кондиции, то есть находился в состоянии трехдневного запоя. Слово за слово, освежили старый конфликт интересов, в развитие которого Палыч имел несчастье сказать: «Вали домой, козлина, и дочке своей порченой указывай!» В ответ Васяня засадил ему кулачищем между глаз, уложил, как опытный забойщик скота кабанчика небольшого укладывает – чтобы наверняка и без кровопролития. С тех пор прочно сидит где-то в Сумской области, и, говорят, жена его только перекрестилась с облегчением: одной бедой меньше.

Анна никогда так не смеялась. Даже в детстве. Никогда так не смеялась, так не валялась в траве, не носилась так по улицам с кем-то за руку, потому что они (почему-то!) решили, что надо добежать до мультиплекса «Баттерфляй» за пять минут и успеть именно на этот сеанс очередного «Гарри Поттера», будто не будет больше у них в жизни других сеансов.

Она никогда раньше не воровала в супермаркете вяленую таранку, потому что деньги сдуру оставила в сумке, сумку – в камере хранения, и мелочи из карманов хватало только на пиво, на рыбу – уже нет, а идти к ячейкам и снова возвращаться лень.

– А вдруг нас поймают? – пугалась и сопротивлялась Анна. – Ну ладно, я – всего-навсего завотделением, но ты же – главврач!

– Нас не поймают, Анька, – шептал он ей на ухо и ухитрялся заодно поцеловать ее в шею, – я тебе потом объясню почему.

Она никогда раньше не целовалась под камерами видеонаблюдения в банке, куда они зашли получить какой-то его гонорар за монографию, потому что «охраннику же скучно сидеть целый день и пялиться в монитор, а я сейчас тебя так поцелую, что он кончит…»

– Что сделает?! – Анне показалось, что она не расслышала.

– Кончит. Ой, ты покраснела! Класс! Ну, начали, Анька, давай…

Она никогда раньше так надолго не отдавала свою руку в чье-то полное распоряжение. В ресторанчике, куда они регулярно забредали после прогулок почти по одному и тому же маршруту, он брал ее руку и мог полчаса гладить ладонь, перебирать по одному, сжимать и разжимать ее пальцы, с особой нежностью проводя по подушечкам, создавая полное ощущение предельного телесного контакта. Она закрывала глаза и чувствовала легкую качку, как будто лежала с закрытыми глазами на палубе яхты почти в полный штиль где-нибудь между Адаларами и Дженевез-кая, в акватории «Артека», в своей самой любимой черноморской бухте.

Никто и никогда раньше не облизывал ее пальцы, после того как она почистила селедку, не кормил ее с чайной ложки яйцом всмятку, не зашнуровывал ей ботинки, не укутывал ее спину шарфом, если был хотя бы слабый намек на сквозняк. Она никогда раньше не смотрела бесконечно на чьи-то губы, пытаясь зачем-то запомнить их контур, их нежность, весь набор мальчишеских ухмылок и медленных мужских полуулыбок, затененные трехдневной небритостью ямочки на щеках. Не выдерживала и проводила по этим губам пальцем, ощущая его дыхание, несколько раз, пока он позволял ей, пока он не перехватывал за запястье и не целовал ее руку, не опуская головы, глядя прямо в глаза.

Никогда раньше она не приходила на работу, переживая такое сложное чувство, как будто носила за пазухой на груди маленького мохнатого щенка, который ворочался там и тепло дышал, а она испытывала нежность и страх за него одновременно – а вдруг с ним что-нибудь случится? А если она причинит ему боль, а он такой маленький и дышит? А вдруг она неловко повернется и уронит его?

Никогда и никто раньше не мог войти в ее кабинет, закрыть за собой дверь и, скрестив руки на груди, просто смотреть на нее, улыбаясь, так, что у нее против воли выступали слезы на глазах, и тогда он подходил, садился на пол и клал голову ей на колени.

И никогда раньше она не испытывала такого чувства вины.