Наша восемнадцатая осень - Николай Внуков

— А хоть бы и я! — ответил Вова, и на лице его появилось то самое выражение упрямства, которое я очень хорошо знал по спорам в классе.

— Говорят, они двигают сюда свои самые лучшие горнострелковые части, А ты что? Ты еще необученный, — усмехнулся парень.

— Научимся, не беспокойся. Не зря нас в гарнизон зачисляют.

— Посмотрим, как ты за штаны схватишься, когда начнется вся эта каша.

— Ты из какой школы? — неожиданно спросил парня Вася Строганов.

— Из шестой. А что?

— Да так… Просто мне интересно, А жил в городе где?

— У старого базара, на Почтовой.

— Что-то я там не видел таких, — сквозь зубы произнес Вася.

— Я тоже таких, как ты, что-то не замечал.

— Жаль, что я с тобой не встретился раньше, — сказал Вася.

— Интересно, что было бы, а?

— Я бы тебя научил.

— Чему? — вздернулся парень. — Чему, ну?

— Кое-каким хорошим вещам.

— Учи! — парень поднялся с каски и рванул ворот гимнастерки. — На! Начинай!

— Неохота воздух зря сотрясать, — ответил Вася.

Назревала обычная уличная ссора.

— Сядь, Юрченко! — дернули парня за гимнастерку друзья. — Охота связываться!

— А я не связываюсь. Он сам цепляется! — проворчал парень, садясь на место. — В тылу все храбрые.

— Хотел бы я знать, каким ты будешь в бою! — сказал Вася.

Юрченко побагровел и вскочил, В этот момент появился Цыбенко со своей командой и сообщил, что сухой паек выдали только на одни сутки, но зато с послезавтрашнего дня наш взвод зачисляют на котловое довольствие в гарнизон.

— А сейчас, хлопчики, строиться, та пиидем, побачимо нашу казарму.

Мы грузим на себя карабины, пулеметы, пулеметные диски, каски, вещмешки с бельем и сухим пайком, патроны, противогазы, сумки которых у некоторых ребят подозрительно морщатся (кажется, не один я вспомнил о Женевской конвенции), и идем смотреть нашу казарму. Черт возьми, неужели человеку нужна такая масса барахла, чтобы воевать?..

— Подъем!!

Я вскакиваю со скрипучего жесткого топчана. Быстро натягиваю брюки. В голове еще кружатся какие-то штатские сны. Вроде того, будто я пишу совсем неплохие стихи, одно из них даже было напечатано в республиканской газете, и учительница литературы, прочитав его, предсказала мне светлое поэтическое будущее. Брюки застегнуты. Начинается борьба с портянкой. Несмотря на аушигерскую лекцию сержанта, она крутится вокруг ноги, выскальзывает, оказывается почему-то слишком короткой, чтобы обернуть ступню. Если бы можно было одеваться медленнее, я бы, конечно, справился. Но одеться нужно ровно за три минуты.

Я закусываю губу. Ругаюсь шепотом. Изнемогаю.

Вдруг что-то получается, С трудом, по сантиметру, ноги пролезают в кирзовые трубы голенищ. Теперь гимнастерка, Я ныряю головой в хлопчатобумажный колокол. Внутри крепко пахнет потом, Надо бы выстирать ее, но некогда, некогда… Тактика, материальная часть, стрельбы, наряды — разве до одежды теперь?

Оделись уже многие. Они бегут к выходу из казармы, на ходу заправляясь. И как только они успевают? Вон и Генка Яньковский…

— Выходи строиться!

Утро ослепительно. Холодок расправляет смятое подушкой лицо, На зеленом травяном поле ровняет носки шеренга. Глаза ищут грудь четвертого.

— Смирно!

Команда коротка, как удар.

И мгновенная тишина. И слышно, как ветер идет по высокой траве, И как посапывает заложенным носом сосед справа.

— Вольно!

По шеренге пробегает зыбь. Все, согласно с уставом, ослабляют одну ногу. Я тоже ослабляю. Настроение отличное: все-таки я выскочил из казармы не последним!

— Товарищ боец, ваша фамилия?

Рядом стоящие поворачивают головы. Шеренга колеблется. Какой боец? Сосед справа смотрит на меня и улыбается, Я смотрю на левого. Тот тоже улыбается. Значит, это меня? Значит, это я — боец? Вот штука, никак не привыкнуть!

Мозг привычно рифмует: «Боец — молодец — удалец — храбрец…» — но подбородок автоматически вздергивается вверх, Ага, уже есть рефлекс!

Неестественным голосом, таким, каким никогда не говорю в жизни, выпаливаю:

— Пономарев! Илларион! Алексеевич!

Лейтенант, ведущий в нашей роте строевую подготовку, командует еще раз.

Я делаю шаг вперед. Еще один. Приостанавливаюсь. И резко поворачиваюсь кругом, лицом к шеренге.

Сто глаз сходятся в одной точке, В центре — я и лейтенант.

Пауза.

Потом обыденный, немного усталый голос лейтенанта, такой, каким он говорит каждый день:

— Вот пример того, как не нужно заправляться. Повернитесь, Пономарев, Пусть они полюбуются на вас сзади.

Я делаю еще раз «кругом».

Сзади гремит дружный смех. Что такое? Что я опять сделал неправильно? Ах, черт, снова эти несчастные портянки! Они все-таки выбились из голенищ и висят поверх двумя треугольными языками.

Вот так на зеленом травяном поле, в маленьком гарнизоне североосетинского селения Эльхотово мы начали изучать «а» и «б» военной науки.

Казармой нам служило бывшее зернохранилище. Это был огромный сарай, сколоченный из горбыля и крытый шифером. Из него еще не выветрился сладкий запах кукурузных початков, В щелях дощатого настила, на котором стояли деревянные топчаны, заменявшие нам койки, застряли восковые зерна, По ночам из-за них поднимали невообразимую возню мыши, В стропилах под крышей жили сверчки. Днем они молчали и лениво переползали с места на место, зато ночью казарма превращалась в один огромный концертный зал, Засыпая, мы слышали звуки настраиваемых скрипок, вздохи виолончелей, тонкие стоны альтов. У выхода из казармы, на тумбочке, тускло мерцал фонарь «летучая мышь». Здесь у полевого телефона УНА-И бодрствовал дневальный, вооруженный тесаком и пистолетом ТТ. Он охранял наш покой и два длинных стеллажа с карабинами и пулеметами.

Поднимали нас в шесть утра. С восьми до двух дня под руководством Цыбенко мы изучали основные системы легкого оружия и пробовали его на головных и поясных мишенях, После обеда команду принимал лейтенант Зайцев, Он преподавал нам самую неприятную из всех воинских наук — тактику. Мы научились делать перебежки по пересеченной местности, закапывать себя в индивидуальные ячейки, а потом превращать эти ячейки в линии окопов, углубляя их и соединяя ходами сообщения, ориентироваться по карте в незнакомых местах, преодолевать частокольные проволочные заграждения и заграждения в виде предательских спиралей Бруно, скрытых в высокой траве. После полевых занятий руки и лица наши по цвету почти ничем не отличались от сапожных голенищ, а гимнастерки и брюки приходилось штопать в короткие и редкие часы отдыха — так называемой самоподготовки.

Вечером, в быстролетные минуты перед отбоем, шефство над нами брали курсанты-пехотинцы. Они учили нас отливать в земляных формах алюминиевые ложки и мастерить наборные мундштуки из ручек старых зубных щеток. Они делились с нами новостями и маленькими хитростями солдатского быта, Они угощали нас кукурузой, которую ухитрялись варить где-то на берегу Терека на кострах. Иногда мы вместе с ними пели хорошие, немного грустные военные песни, принесенные в гарнизон с фронтовых дорог, Неизвестно, кто писал слова этих песен, кто сочинял для них музыку, но они очень подходили ко времени и к нашему настроению. Особенно мне полюбилась одна, в которую была вложена вся тоска долгих фронтовых ночей в сырых землянках, озаренных мигающим огоньком коптилки;

Много дорог исхожено,Много всего изведано,Не раз искали меня безжалостной смерти глаза,Но нужно нам было выстоять,Но надо нам было выдержать,«Умри, солдат, — сказали мне, — но ни шагу нельзя назад…»

Курсанты пели эту песню вполголоса, некоторые сидели, подперев головы руками и задумчиво глядя в сторону, В такие моменты они казались мне многоопытными людьми, давно уже познавшими скупую радость побед и скорбь поражений, людьми, прошедшими огонь, ярость атак и пыль бесконечных дорог.

Не все на войне сбывается,Не каждый с войны возвращается,И если судьбою написано не видеть мне радостных дней,Помни, я дрался за жизнь твою,Безмерно мною любимую,Помни, ну пусть недолго, хотя бы при жизни моей…

Но кончалась песня, и они снова превращались в таких же, как мы, мальчишек, одетых в военную форму, разве только немножечко постарше и чуточку больше нас понимающих в трудном военном искусстве…

Были среди курсантов чернобровые, широкоплечие грузины, неторопливые светловолосые кубанцы, стройные, как девушки, осетины, которые даже в строю сохраняли танцующую походку горцев. Были украинцы, русские и армяне. Было даже несколько парней из Средней Азии, невесть как попавших в эти далекие от дома края.