Жизнь и учение святителя Григория Богослова - митрополит Иларион (Алфеев)

Рукоположение Максима было совершено в начале лета 380 года, ночью, в храме Анастасии, когда Григорий лежал дома больной. Церемония еще не закончилась, когда настало утро и город узнал о происшедшем. Негодующие толпы людей собрались к храму и изгнали оттуда египетских епископов, которым ничего не оставалось, кроме как закончить обряд в другом месте.

Григорий глубоко пережил предательство Максима. Вспоминая события той ночи, он не скрывает своего отвращения к человеку, который был его ближайшим другом и в одночасье сделался злейшим врагом. Трудно поверить, читая строки, посвященные Максиму в поэме «О своей жизни», что речь идет о том самом человеке, которого Григорий совсем недавно так красноречиво восхвалял[148]. Даже особенности внешнего облика Максима, которые раньше напоминали Григорию о назореях и Ангелах, теперь вызывают у него только презрение и брезгливость:

Был у нас в городе некто женоподобный,Египетское привидение, злое до бешенства,Собака, собачонка, уличный прислужник,Арей, безголосое бедствие, китовидное чудовище,Белокурый, черноволосый. ЧернымБыл он с детства, а белый цвет изобретен недавно,Ведь искусство – второй творец.Чаще всего это бывает делом женщин, но иногда и мужчиныЗолотят волосы и делают философскую завивку.Так и женскую косметику для лица употребляйте, мудрецы!..Что Максим не принадлежит уже к числу мужчин,Показала его прическа, хотя до того это было скрыто.То удивляет нас в нынешних мудрецах,Что природа и наружность у них двойственныИ весьма жалким образом принадлежат обоим полам:Прической они похожи на женщин, а жезлом – на мужчин.Этим он и хвастался, как какая-то городская знаменитость:Плечи его всегда осенялись легкими кудрями,Из волос, словно из пращей, летели силлогизмы,И всю ученость носил он на теле.Он, как слышно, прошел по многим лукавым путям,Но о других его приключениях пусть разузнают другие:Не мое дело заниматься исследованиями.Впрочем, в книгах у градоправителей все это записано.Наконец, утверждается он в этом городе.Здесь ему не хватало привычной для него пищи,Но у него был острый глаз и мудрое чутье,Ибо нельзя не назвать мудрым и этот горький замысел –Низложить с кафедры меня,Который не обладал ею и вообще не был удостоен титула,А только охранял и примирял народ.Но еще мудрее то, что, будучи искусным в плетении интриг,Он не через посторонних разыгрывает эту драму,Но через меня же самого,Совершенно не привычного к этому и чуждого любой интриге…[149]

Описывая само рукоположение, Григорий все повествование строит на волосах Максима, продолжая использовать и образ собаки, прилипший к философу еще со времен Похвального слова:

Была ночь, а я лежал больной. Словно хищные волки,Неожиданно появившиеся в загоне для овец…Они спешат обстричь собаку и возвести ее на кафедруДо того, как это станет известно народу, вождям ЦерквиИ мне самому, по меньшей мере собаке этого стада…Настало утро! Клир – потому что клирики жили близко –Воспламеняется, молва быстро переходитОт одного к другому. РазгораетсяВесьма сильный пожар. Сколько стеклось чиновников,Сколько иностранцев и даже незаконнорожденных![150]Не было человека, который не возмутился происходившим тогда,Видя такое вознаграждение за труды.Но к чему продолжать речь? Немедленно с гневом удаляются они отсюда,Скорбя о том, что не достигли цели.Но чтобы не пропали начатые злодейства,Доводят до конца и остальную часть своего спектакля.В бедное жилище флейтистаВходят эти почтенные люди, друзья Божии,Имея с собой нескольких самых презренных мирян,И там, остригши злейшую из собак, делают ее пастырем…Свершилось посечение густых кудрей,Без труда уничтожен этот долговременный труд рук,А сам он приобрел одно то,Что обнаружена тайна волос,В которых заключалась вся его сила,Как повествуется это и о судье Сампсоне…Но из собаки превращенный в пастыря снова из пастырейПревращается в собаку – какое бесчестие!Брошенная собака, не носит он большеКрасивых волос, но и стадом не владеет,А снова бегает по мясным рынкам за костями.Что же сделаешь со своими прекрасными волосами?СноваБудешь тщательно их отращивать? Или останешься таким посмешищем, как теперь?То и другое постыдно, а между этими двумя крайностямиНевозможно найти ничего, кроме петли, чтобы удавиться.Но где положишь или куда пошлешь эти волосы?Не на театральную ли сцену, скажи мне, не к девицам ли?Но к каким девицам? Не к своим ли, коринфским?..[151]

Отвечая на недоумения по поводу того уважения, которое он оказывал Максиму вначале, Григорий признается в своей доверчивости и говорит о том, что он был жестоко обманут. Более того, он искренне сожалеет о тех похвальных словах, которые произносил в адрес Максима:

«Итак, что же? Не вчера ли был он в числе твоих друзей?Не вчера ли удостаивал ты его самых великих похвал?»Так, может быть, возразит мне кто-либо из знающих те события,Поставив мне в вину тогдашнюю готовность,С которой уважал я даже худших из собак.Да, я находился в полном неведении, достойном порицания,Обольщен я был подобно Адаму зловредным вкушением.Прекрасным по виду было горькое дерево.Обманула меня личина веры, которую видел я на его лице,Обманули и льстивые слова…Но что мне было делать? Ответьте, мудрецы!Что иное, думаете вы, сделал бы кто-нибудь из вас самих,Когда церковь находилась в таком стеснении,Что немало для меня значило собирать и солому.Стесненные обстоятельства не дают такой свободы,Какую можно иметь во времена изобилия.Для меня было важно, если и собака ходит на моем двореИ чтит Христа, а не Геракла.Но здесь было нечто и большее: о том изгнании,какому подвергся он за постыдные дела,Уверял он, что потерпел это ради Бога.Он был бичуем, а для меня был победоносцем.Если это тяжкий грех, то знаю, что много раз и во многомПогрешал я подобным образом. Простите же меня, судьи,За это доброе прегрешение.Он был злейшим человеком, а я считал его добрым.Или сказать нечто более смелое?Вот, отдаю мой не умеющий соображаться со временем и говорливый язык.Кто хочет, пусть немилосердно отсечет его[152].

Максиму пришлось с позором удалиться из Константинополя. Он, однако, не считал себя окончательно побежденным и отправился в Фессалоники, надеясь добиться утверждения своей хиротонии императором Феодосием. Государь встал на сторону Григория, и Максим уехал ни с чем. Вероятно, Максим не ограничился устными выступлениями против Григория, но и писал что-то по его поводу, так как сохранился ответ Григория, выдержанный в таком же оскорбительном и уничижительном тоне:

Что это? Ты, Максим, смеешь писать?Писать смеешь ты? Какое бесстыдство!В этом ты превзошел и собак!Всякий смел на все! Вот так времена!Как грибы, вылезают из-под землиМудрецы, военачальники, благородные, епископы…О невероятные и неслыханные новости!Саул во пророках, Максим среди писателей!Кто же теперь не пророк? Кто удержит свою руку?У всех есть бумага, даже и у старух есть трость,Чтобы говорить, писать, собирать вокруг себя толпу…Ты пишешь! Но что и против кого, собака?Пишешь против человека, которому по природе так же свойственно писать,Как воде – течь, а огню – гореть;Чтобы не сказать, что пишешь против того, кто ничем тебя не обидел,Но, наоборот, был оскорблен тобою.Какое безумие! Какая невежественная наглость!..Впрочем, не предположить ли, что ты одно имел в виду –А именно, что и оскорбляя, не будешь удостоен слова?Одно это и кажется мне в тебе мудрым.Ибо кто, находясь в здравом уме, захочет связываться с собакой?[153]

Психологически объяснить неприязнь Григория к Максиму нетрудно: он был слишком глубоко оскорблен, унижен и обесчещен, чтобы забыть о предательстве философа. Труднее найти объяснение этому феномену с христианской точки зрения. Воспитанный на Священном Писании, Григорий достаточно хорошо знал о том, что от христианина требуется прощение обидчиков. Тем не менее он решается написать столько оскорбительных слов в адрес Максима и, более того, включить их в корпус своих сочинений. Не приходится сомневаться в том, что Григорий сам внимательно следил за подготовкой всех своих сочинений к публикации – собирал их в книги, отдавал переписчикам, рассылал копии друзьям. Решаясь на то, чтобы увековечить свое отношение к Максиму, Григорий, очевидно, был уверен, что вся эта история послужит назидательным примером потомству. Он также рассчитывал на то, что, читая строки, посвященные Максиму, всякий встанет на сторону Григория и осудит в лице Максима лицемерие, неверность и предательство.