Скафандр и бабочка - Жан-Доминик Боби

Сидя на табурете, Мишель старательно заполнял тетрадь, куда мои посетители заносят все мои речи. Анна-Мария устанавливала букет из сорока роз. Бернар в одной руке держал открытый «Дневник посольского атташе» Поля Морана, а другой размахивал, как адвокат. Водруженные на кончик носа очки в круглой металлической оправе завершали его вид профессионального народного защитника. Флоранс прикалывала детские рисунки на пробковый щит, черные волосы обрамляли ее грустную улыбку, а Патрик, прислонившись к стене, казалось, углубился в свои думы. От этой картины — можно сказать, почти живой — веяло великой нежностью, разделенной печалью и средоточием той сердечной привязанности, которую Я ощущаю при каждом посещении моих друзей.

Я хотел продолжить свою прогулку, чтобы посмотреть, не приготовил ли мне музей других сюрпризов, но в темном коридоре какой-то страж направил мне свет фонаря прямо в лицо. Я заморгал. А проснувшись, увидел настоящую молоденькую медсестру с пухлыми руками, склонившуюся надо мной с карманным фонариком: «Снотворное дать вам теперь или через час?»

Фанфарон

Во время учебы в парижском лицее, где я износил первые свои джинсы, мне довелось общаться с долговязым красномордым парнем по имени Оливье, чья склонность фантазировать делала наше знакомство весьма приятным. С ним не было надобности ходить в кино. Мы там пребывали постоянно, причем занимали лучшие места, и фильм никогда не разочаровывал нас. В понедельник он заставал нас врасплох своими рассказами об уик-энде, достойными «Тысячи и одной ночи». Если он провел воскресенье не с Джонни Халлидеем[27], то лишь потому, что был в Лондоне на просмотре нового фильма о Джеймсе Бонде или ему дали покататься на «хонде». Во Франции тогда появились японские мотоциклы, воспламенявшие разговоры на школьных дворах. С утра до вечера наш товарищ привлекал нас мелкими обманами и невероятным фанфаронством, бесстрашно придумывая все новые истории, даже если они противоречили предыдущим. Сирота в десять часов утра, единственный сын в обед, во второй половине дня он мог отыскать четырех сестер, одна из которых — чемпионка по фигурному катанию. Что касается его отца, в действительности добропорядочного чиновника, то в зависимости от обстоятельств он становился либо изобретателем атомной бомбы, либо импресарио «Битлз», либо тайным сыном де Голля. Сам Оливье отказывался приводить в порядок свои выдумки, так не нам же было упрекать его в непоследовательности. Когда он выкладывал чересчур неудобоваримое вранье, мы все-таки выражали сомнение, однако он, не скупясь на возмущенные «Клянусь!», с таким негодованием уверял нас в своем чистосердечии, что приходилось соглашаться с ним.

По последним сведениям, Оливье не стал ни летчиком-истребителем, ни тайным агентом, ни советником какого-нибудь эмира, как он намеревался. Он вполне уместно тренирует в рекламе свой неистощимый талант позолотчика пилюль.

Я немного сожалею о том, что смотрел на него свысока, потому что теперь завидую Оливье и его мастерству рассказывать себе истории. Не уверен, что когда-нибудь обрету такую способность, несмотря на то, что и сам тоже начинаю создавать себе подложные блистательные судьбы. Так, порой Я становлюсь гонщиком Формулы-1. Вы наверняка видели меня на автогонках по круговому маршруту в Монце или в Сильверстоуне. Таинственная белая машина без марки и номера — это я. Лежа на своей кровати, я хочу сказать — в моей кабине пилота, я осуществляю кривые на полной скорости, и моя голова, отяжелевшая от шлема, мучительно клонится под воздействием гравитации. Еще я играю солдатиков в телевизионном сериале о великих исторических битвах. Я участвую в сражениях при Алезии, Пуатье, Мариньяно, Аустерлице и Шмен-де-Дам. Так как при высадке в Нормандии меня ранило, то я еще не знаю, сумею ли попасть в Дьенбьенфу. В руках кинезитерапевта я ощущаю себя аутсайдером велогонки «Тур де Франс» вечером после блестящего этапа. Она успокаиваем мои мускулы, надорванные усилием. Но вот я рванул к Турмале. И все время слышу восторженные крики толпы на пути к вершине, а при спуске — свист воздуха в спицах. Представляете, я на четверть часа обогнал всех фаворитов группы. «Клянусь!»

«А day in the life»[28]

Ну вот мы и дошли почти до конца пути. Мне остается лишь вспомнить ту недоброй памяти пятницу 8 декабря 1995 года. С самого начала мне хотелось поведать о моих последних минутах землянина в отличном, дееспособном состоянии, но я так долго откладывал, что теперь, когда собираюсь совершить этот прыжок в свое прошлое, голова идет кругом. Я не знаю, с какого конца начать, как подступиться к этим тяжелым, бесполезным часам, неуловимым, словно капли ртути разбитого термометра. Слова ускользают. Как рассказать о гибком и теплом теле высокой черноволосой девушки, рядом с которой просыпаешься в последний раз, не обращая на это внимания, и почти ворчишь. Все было серым, вязким, безропотным: небо, люди, город, изнуренный после нескольких дней забастовки общественного транспорта. Подобно миллионам парижан, мы с Флоранс, словно зомби, с потухшим взором и тусклыми лицами вступали в этот новый день сошествия в безысходный шум-гам. Я машинально сделал те простые движения, которые сегодня кажутся мне чудесными: побрился, оделся, выпил чашку шоколада. Несколько недель назад я наметил эту дату для испытания новой модели немецкой автомобильной фирмы, импортер которой на весь день предоставлял в мое распоряжение машину с водителем. В условленный час вышколенный молодой человек ждет у дверей дома, прислонившись к серой с металлическим блеском «БМВ». В окно я разглядываю большой кузов седана, такой массивный, такой богатый, и задаюсь вопросом: на что я буду похож В своей старой джинсовой куртке в этой карете для высшего руководящего состава? Я прислоняюсь лбом к стеклу, чтобы ощутить прохладу. Флоранс ласково гладит мне затылок. Мы наспех прощаемся, наши губы едва соприкасаются. И вот я уже сбегаю по лестнице, ступеньки которой пахнут воском. Это будет последний запах из прежних времен.

I read the news today, oh boy…

Между двумя катастрофическими сводками уличного движения по радио передают песню «Битлз» «А day in the life». Я собирался написать «старую» песню «Битлз» — чистый плеоназм, ведь их последняя запись была сделана еще в 1970 году. По Булонскому лесу «БМВ» скользит словно ковер-самолет — воплощение мягкости и неги. Водитель у меня симпатичный. Я излагаю ему свои планы на вторую половину дня: съездить за сыном к его матери, это в сорока километрах от Парижа, и привезти его в город в начале вечера.

Не did not notice that the lights had changed…

С тех пор как в июле я покинул семейное жилище, у нас с Теофилем не было случая поговорить наедине, как мужчина с мужчиной. Я рассчитываю отвести его в театр посмотреть новый спектакль Ариаса[29], затем поесть устриц в ресторане на площади Клиши. Решено, уик-энд мы проведем вместе. Надеюсь только, что забастовка не нарушит наших планов.

I'd like to turn you on…

Мне нравится аранжировка этого куска, когда звучание всего оркестра нарастает, вплоть до взрыва финальной ноты. Как будто пианино падает с шестидесятого этажа. А вот и Леваллуа. «БМВ» останавливается перед зданием журнала. Я назначаю встречу водителю на 15 часов.

На моем письменном столе лишь одно сообщение, но зато какое! Я должен срочно позвонить Симоне В. — бывшему министру здравоохранения, в прошлом самой популярной женщине во Франции и пожизненной обладательнице последней ступени воображаемого пантеона журнала. Подобные телефонные звонки никогда не бывают случайными, и я прежде всего спрашиваю, что такого мы могли сказать или сделать, чтобы вызвать отклик этой почти божественной персоны. «Думаю, она не очень довольна своей фотографией в последнем номере», — осторожно предполагает моя помощница. Я беру названный номер журнала и вижу фотографию, которая скорее высмеивает нашего идола, нежели подчеркивает его достоинства. В этом и кроется одна из загадок нашей профессии: над сюжетом работают несколько недель, он проходит через самые опытные руки, и никто не замечает промаха, очевидного даже для начинающего журналиста с двухнедельным стажем. Я выдерживаю самую настоящую телефонную бурю. Она уверена, что журнал не один год строит козни против нее, и мне с огромным трудом удается убедить ее, что, напротив, у нас перед ней просто преклоняются. Обычно такие объяснения выпадают на долю Анны-Марии, заведующей редакцией, которая со всеми знаменитостями проявляет терпение кружевницы, в то время как я с точки зрения дипломатии скорee близок капитану Хэддоку[30], чем Генри Киссинджеру[31]. Когда через три четверти часа мы заканчиваем разговор, я чувствую себя выпотрошенным.

Ни за что на свете дамы и господа главные редакторы объединения не пропустили бы один из тех обедов, которые Жеронимо, получивший от своих сторонников прозвище Людовик XI, а также аятолла, организует, «чтобы подвести итог», хотя считается хорошим тоном находить эти обеды «немного нудными». Именно там, на последнем этаже, в самом просторном из столовых залов, предназначенных для высшего руководства, главный шеф выдает по каплям знаки, позволяющие вычислить степень его уважения к подчиненным. Кроме похвалы, подкрепленной бархатными интонациями голоса, и сухого, обидного замечания у него в запасе целый арсенал гримас и почесываний бороды — с течением лет мы научились расшифровывать эти знаки. Из того, что было на этом обеде, я почти ничего не помню, разве только то, что я пил воду — последняя милость осужденному. Думается, подавали говядину. Возможно, мы заразились коровьим бешенством, о котором в ту пору еще не было разговоров. Но так как инкубационный период длится пятнадцать лет, у нас есть время подождать. Единственной объявленной на тот момент смертью была кончина Миттерана, толки о которой держали Париж в напряжении. Переживет ли он уик-энд? На самом деле ему оставалось жить еще целый месяц. Главная неприятность этих обедов в том, что они длятся бесконечно.