Тайны Ракушечного пляжа - Мари Хермансон

— Теперь хватит. Давай закапывать.

Руками и пластмассовыми стаканчиками мы сумели вырыть в траве ямку. Мы запихнули туда банку, засыпали и сверху положили камень.

— Мы выкопаем ее, когда станем взрослыми, — сказала я.

— Думаешь, мы еще когда-нибудь сюда попадем? Я в это не верю, — сказала Анн-Мари.

___

~~~

Вот она уже почти у цели.

Вокруг нее с криками вьются крачки. Их ярко-красные клювы мелькают в сером предрассветном воздухе. Байдарка покрывается вязкими кляксами птичьего помета.

Смелее всего серебристые чайки. Они делают выпады, подлетают совсем близко и слегка касаются клювами ее головы. Раньше она этого боялась. Пытаясь защититься, она поднимала руку и отклонялась в сторону, теряя при этом равновесие и начиная кружить на месте. Теперь она больше не пугалась, а спокойно продолжала грести к намеченной цели.

Она мечтает о том дне, когда птицы перестанут кричать и угрожать. Они будут узнавать ее и понимать, что она не собирается вредить ни им, ни их птенцам, ей просто нужно немного пуха. Она пока еще не обладает душой крачки или чайки. Между ними стена, но, попадая в их кричащее облако, она с каждым разом чувствует все большее родство с ними.

Она подплывает к шхере в том месте, где в воду спускается более пологая скала. Она разворачивает байдарку бортом к берегу и последние метры просто качается на волнах. Подплыв, мягко и осторожно вылезает из лодки. Она в шортах и босиком, поэтому не страшно, что вода достает до середины голени. Камень у нее под ногами покрыт темно-рыжими водорослями, и на нем очень скользко. Она затаскивает байдарку на берег и в сопровождении птичьего облака отправляется в путь по обточенным водой скалам.

Она чувствует себя как в детстве. Тогда все именно так и было. Не требовалось никаких слов. Она повсюду бегала, вдыхала запахи, слушала звуки, иногда находила перо и смеялась. Остальные тоже смеялись, забирали у нее перышко и подбрасывали его в воздух. Ее мир с ней разделяли родители, и все остальные тоже жили в нем.

Но в какой-то момент ее, еще ребенка, все словно бросили на произвол судьбы. И папа, и мама, и все остальные сразу, не говоря ни слова, шагнули в какой-то другой мир и покинули ее. Они требовали, чтобы она последовала за ними, но она отказалась.

Каждый раз, когда она занималась чем-нибудь важным, они приходили и мешали ей своей болтовней. «О чем ты думаешь? Почему ты все время молчишь? Поговори с нами. Ну скажи хоть что-нибудь. Почему ты не хочешь? Ты чем-то расстроена? Ты же знаешь, что всегда можешь нам все рассказать».

В школе она робела. Никогда не разговаривала и не поднимала руки. «Ты ведь знаешь это. У тебя же все правильно написано в контрольной работе. Почему ты никогда не отвечаешь?» — спрашивали учителя.

Эти бесконечные разговоры! Ей хотелось, чтобы ее оставили в покое. Она родилась не в то время. Ох уж эта болтовня. Ей представлялось, что в старые времена почти не разговаривали. Ей хотелось жить в другом веке, в деревне, среди людей, которые занимались тяжелым трудом и разговаривали редко. Вставать на рассвете, идти на скотный двор доить коров, которые бы приветствовали ее мычанием. Браться за их розовые соски и слушать, как шепотом поет свою песню льющееся в ведро молоко и жужжат мухи. Прислушиваться к звукам падающего дождя, мягкой травы под ногами, а зимой — к скрипу снега. Слушать эхо в колодце. Ей очень нравились звуки колодца, — какое счастье, что у нее вместо крана колодец. Металлическая песнь жестяного ведра, танцующего в самой глубине.

Не особенно любила она и музыку. Музыка старалась казаться прекрасной, стремилась проникнуть ей в душу, притворяясь, что создана природой, но ее истинными творцами были люди. Музыке хотелось иметь публику, хотелось ублажать, а ей не нужно было, чтобы ее ублажали. Лишь иногда музыка доставляла ей удовольствие.

Однажды в хозяйственном магазине она услышала какую-то музыкальную пьесу. Она застыла перед полкой с рюмками и не смела пошевелиться, боясь пропустить хоть один звук. Играла дудочка, и казалось, что музыка сливается с блеском рюмок и светом. Когда эта мелодия закончилась и началась другая, она сразу ушла. Она не знала, играло ли это радио или пластинка, а спрашивать не хотелось. У них дома имелся проигрыватель, но она не верила, что сможет снова воскресить то впечатление. Волшебной была вся атмосфера, в том числе стекло и свет, и что-то внутри нее самой, а такое на пластинку не запишешь.

Ни у кого не вызывало сомнений, что после гимназии ей следовало продолжить учебу. У нее ведь были способности. Хоть она и не подавала голоса на уроках, оценки у нее всегда были высокими. Консультант по профориентации долго рассказывал ей об институтах с разными профилями. Она же лишь пожимала плечами.

Она начала изучать историю искусства в университете. Ее восхищали художники, которые выражали себя в картинах, а не в словах. Ей нравилось ходить в Художественный музей. Но само обучение не оправдало ее ожиданий. Она предполагала, что сможет держаться сама по себе. Тихо сидеть на лекциях и слушать, заниматься дома и потом письменно сдавать экзамены, примерно как в школе. Но здесь очень часто бывали занятия, на которых студентов разбивали на небольшие группы, по семь-восемь человек. Преподаватель требовал, чтобы участие в дискуссии принимали все. Ее вынуждали высказывать свое мнение. Все, кто сидел за столом, смотрели на нее в упор. Она не выдержала и бросила университет.

Устроилась уборщицей в больницу. Там можно было молчать. Вместе с ней работало несколько иммигрантов, которые не знали шведского языка и тоже молчали.

Она выполняла свою работу беззвучно и незаметно. Никто с ней не заговаривал. Каждое утро она забирала в подземном переходе больницы свою тележку, поднималась на лифте наверх и начинала обходить палаты и коридоры, словно призрак. Она скользила из отделения в отделение, выписывая восьмерки по натертым полам, залезала под кровати больных и умирающих людей, выезжала в коридор и переходила к кабинетам врачей, которые никогда не обращали на нее внимания, а спокойно продолжали что-то надиктовывать на свои магнитофоны. Все ее движения отличались плавностью и прозрачностью, как вода.

Общение с другими работниками сводилось к непродолжительному утреннему собранию, когда начальница раздавала задания, и кофепитию в отведенной им подземной комнате; кто хотел — разговаривали, остальные сидели молча. Кристина, молодой турок и югославка всегда сидели каждый в своем углу, уставившись в кружки, а остальные даже не предпринимали попыток с ними заговорить.

В общем, в больнице было по-своему хорошо. Родители просили и умоляли ее вернуться к учебе или хотя бы поискать другую работу. Но она и дальше вставала на несколько часов раньше них, преодолевала на велосипеде пятикилометровый путь до больницы и бродила там с тележкой со всякими швабрами и тряпками. Она все время сознавала, что такое существование не может продолжаться вечно, что на смену ему должно прийти что-то другое. Только не знала, что именно. Уборка была ожиданием этого другого, и следовало быть начеку и прислушиваться.

Она проработала в больнице около двух лет. Потом с ней что-то произошло.

Она перестала ходить на работу. Она никому не могла смотреть в глаза: ни товарищам по работе, ни родителям, никому вообще. Людские взгляды стали ее пугать, буквально причинять физическую боль. Как оружие, словно ножи. Встречи с людьми превратились в нестерпимую пытку. Она запиралась у себя в комнате, целыми днями лежала в постели, натянув на голову одеяло, и почти ничего не ела.

Через некоторое время стало немного полегче. Она начала выходить на улицу. Дождавшись, когда родители уйдут на работу, она ехала на велосипеде в город — сидеть в окружении людей в трамвае ей не нравилось, — где-нибудь оставляла его и бродила по самым многолюдным местам. Иногда она ехала на Центральный вокзал к приходу стокгольмского поезда. В это время там толпился народ — приехавшие пассажиры и встречающие их родственники. Она обычно вставала посредине перрона, чтобы ощутить вокруг себя толпу, чувствовала, как люди протискиваются рядом с ней, толкая ее сумками и рюкзаками, слушала их возгласы и смотрела на то, как они обнимаются. Она стояла в эпицентре этого урагана встреч и чувств, пока толпа не иссякала. Иногда она встречала поезд из Копенгагена и прислушивалась к тем, кто побывал в других странах, и размышляла о том, что Гётеборг все-таки слишком маленький город. Ей очень хотелось, чтобы ее поглотили толпы Парижа, Лондона, Нью-Йорка и Токио.

Как-то субботним утром, зная, что в городе будет много народу, она отправилась туда на велосипеде и стала бродить в толпе. Ей попался на глаза только что открывшийся магазинчик с товарами из разных экзотических стран. Ее заинтересовали выставленные в витрине вещицы, и она зашла в магазин, который оказался таким маленьким, что в нем едва умещались уже стоявшие там пять-шесть покупателей. Там были большие металлические серьги, кожаные браслеты, африканские ткани и корзинки, рубашки и платья с блестками, благовония и плакаты с индийскими богами, раскрашенные фосфоресцирующими красками. На стенке висел целый ряд масок различных животных.