Журнал «Вокруг Света» №08 за 2009 год - Вокруг Света

Как отмечал один французский лингвист, за первые годы революции все, что было «королевским», стало «национальным». Собственно, львиная доля усилий Учредительного собрания направлялась на консолидацию французов. Католическая иерархия подчиняется папскому престолу? Монашество упраздняют, а священников приравнивают к государственным служащим. Единству народа мешают сословные привилегии? От них отказываются вместе с самими сословиями и дворянскими титулами. Беспокоит обособленность провинций? Сначала их лишают былых привилегий, а потом вообще отменяют старое административное деление, учредив взамен 83 более или менее равных по территории департамента с бесстрастно географическими названиями: Нижняя Луара, Уаза, Альпы...

На деле, конечно, еще долгие годы французские граждане ощущали себя скорее бретонцами, провансальцами, бургундцами и так далее. Они говорили на очень разных диалектах и даже языках — и 100 лет спустя северяне и южане плохо понимали друг друга. Для революционных вождей это составляло огромную проблему: трудно вести эффективную пропаганду, если, как писали им с мест, «стоит проехать семь-восемь лье, и язык, на котором говорят местные жители, изменяется самым явственным образом». Не было и единой системы мер и весов: на территории одного только нынешнего департамента Нор использовалось 18 вариантов «локтя» (кстати, именно в революционной Франции возникла метрическая система, которую мы применяем и поныне). Одежда, традиции градостроительства, обычаи и привычки — все буквально «пестрело в глазах» у реформаторов. Побывавший в революционной Франции Николай Карамзин рассказывал потом анекдот о крестьянах, которые сначала потребовали от молодого аристократа, чтобы он кричал вместе с ними: «Да здравствует нация!», а потом обратились к нему за разъяснением: что, мол, это значит…

И все-таки 1789 год знаменовал рождение французской нации по всем фундаментальным признакам. Самое страшное преступление прошлого — «оскорбление Величества» сменилось «оскорблением Нации». Естественно, появились новые державные символы, в первую очередь знаменитый сине-бело-красный триколор. Между прочим, хотя события не такие уж давние по историческим меркам, как он возник, точно неизвестно. По самой распространенной версии, он появился на свет 17 июля 1789 года, когда Людовик XVI согласился в знак примирения с народом прикрепить к своей шляпе рядом с белой бурбоновской кокардой синие и красные ленты — цвета города Парижа. Другая легенда утверждает, что это сочетание символизировало единство сословий: голубой цвет — третье, белый — духовенство, красный — дворянство. Так или иначе, поначалу и очередность цветов, и ориентация полос — по горизонтали или вертикали — варьировались, пока 15 февраля 1794 года не был принят декрет, увековечивший их современное расположение.

Наряду с образами государя и Франции в живописи и скульптуре появляется образ Нации — в самых разных видах (коленопреклоненная «благодарная Нация», «Гений Нации», «Нация в лавровом венке и с пальмовой ветвью Бессмертия в руке» и так далее). Заложенная еще тридцатью годами раньше церковь Святой Женевьевы превратится в Пантеон — своеобразный храм нации.

Оноре Габриель Рикети, Граф де Мирабо

Прирожденный оратор, огромный, могучий, с громовым голосом, он легко подчинял себе депутатов и казался восхищенным парижанам живым воплощением революции, а Екатерина II (возможно, с подачи Суворова) называла все революционные идеи «мираболизмом». В юности он вел весьма разгульную жизнь, рассорился с семьей, отец не раз просил короля заключить его в тюрьму. Шанса реализоваться в рамках традиционных институтов при такой репутации у него не было, и Мирабо сделал ставку на перемены, пройдя в Генеральные штаты по спискам третьего сословия (дворяне отказались его избрать). Оказавшись на гребне революционной волны, Мирабо уже в 1790-м начал тяготеть к умеренному крылу революционеров. Сторонник конституционной монархии по английской модели, он даже высказывал мысль перенести столицу из Парижа, чтобы правительство перестало быть заложником парижан. Когда весной 1791-го он скончался в зените славы, Собрание постановило похоронить его в церкви Святой Женевьевы в Париже, объявленной по такому случаю Пантеоном великих людей. И лишь значительно позже, после падения монархии, выяснилось, что Мирабо состоял в тайной переписке с королевской семьей и принимал от нее деньги для оплаты своих многочисленных долгов. Так кумир народа был развенчан, хотя в Пантеоне он оставался еще два года. Некоторые историки, впрочем, продолжают его защищать, утверждая, что он не продавался, а лишь принимал финансовую помощь от тех, с чьими взглядами был согласен. Кстати, русский посол Иван Симолин в своих донесениях незадолго до смерти Мирабо тоже выражал надежду подкупить великого вождя революции.

На пути в царство разума

До сих пор удивительно, каким образом революционеры сумели столь стремительно воплотить в жизнь сотни декретов Учредительного собрания, а главное, так увлечь всю нацию своими радикальными идеями. Вопреки позднейшим представлениям Франция Старого порядка вовсе не была в упадке. В конце XVIII века каждый пятый европеец был французом, а французский был языком межнационального общения. Мы хорошо знаем, что российские дворяне говорили между собой на этом языке, даже прусский король Фридрих II Великий предпочитал говорить и писать по-французски.

Но общество стремилось к переменам — никому не казалось, что страна процветает. Франция проигрывала большинство войн, а если и выигрывала их, как, например, войну с Англией за независимость будущих США, то не получала от своих побед особой выгоды. Ну а вопиющая неравномерность налогового бремени и неумеренные расходы, из которых больше всего народ раздражали траты двора, действительно поставили королевство на грань банкротства. И хотя обычно именно монархия выступала инициатором перемен, а древние общественные институты неизменно вставляли ей палки в колеса, блокируя все реформы, в 1789-м поддержку получила именно та власть, которая сумела это сопротивление преодолеть.

Головокружительная скорость перемен, вера в светлое будущее, звучавшие со всех сторон свободолюбивые речи — все это спровоцировало огромный общественный подъем. По всей стране, в самых разных социальных слоях возникало ощущение эйфории. Наконец-то можно реформировать что угодно, беспрепятственно высказывать любые предложения, творить законы, наконец-то можно создать государственную машину не хуже, чем в Англии. А очень многим революция подарила уникальный шанс пробиться наверх, обратить на себя внимание — ведь именно она отменила сословия и провозгласила равный доступ к государственным должностям.

Французы бросались в эту стихию безоглядно, с пылом новообращенных, горячо приветствовали все новое — обычаи, порядки, символику. Вот что писала, например, в своем дневнике одна юная девушка из французской провинции о появлении в ее городе модных трехцветных кокард: «Мой отец, благоговеющий перед всеми революционными безделушками, попросил, чтобы ему принесли кокарду в постель. Он держит ее на груди, как компресс. В первый день, как появились кокарды, он захотел раздобыть сразу несколько, чтобы все в доме последовали его примеру. Об этом он произнес нам речь, которая, казалось, никогда не кончится. Бред горячечный усугубился революционным бредом. Он говорил так, что заставил опасаться, как бы его не хватил удар».

Одежда санкюлота — революционера-бедняка образца 1789 года. Фото: DK IMAGES

«Церемониться с заговорщиками — значит предавать народ»

Напор новых властей Франции, агрессивность народа по отношению к королевской семье, охватившие страну крестьянские восстания, пассивность монарха — все это очень быстро стало вызывать ужас у тех вожаков третьего сословия, кто еще совсем недавно с восторгом приветствовал революцию и приложил немало сил, чтобы она совершилась. Не только дворяне и аристократы, но и бывшие «пламенные революционеры» в растерянности покидали Францию и отправлялись в эмиграцию. Бежали даже депутаты: после событий 4—5 октября 1789 года, когда ворвавшаяся в Версаль толпа заставила двор перебраться в Париж, многие из них запросили и получили паспорта.

Провозгласив права человека священными и неотъемлемыми, Учредительное собрание очень быстро столкнулось с тем, что их соблюдение чрезвычайно мешает работе новых революционных властей. После недолгих колебаний оно принимает решение создать Комитет расследований, уполномоченный «принимать доносы на врагов общественного блага», а также вскрывать частную переписку и обобщать всю информацию о заговорах. Тщетно противники подобных мер обращали внимание Собрания на то, что оно возрождает те же самые приемы и методы французской монархии, с которыми столь мечтало покончить. В ответ неизменно слышалось: это не разрыв с принципами, а лишь временный отказ от них ради спасения свободы! Как говорил уже тогда депутат Максимильен Робеспьер: «Церемониться с заговорщиками — значит предавать народ». Обладая правом получать доносы, Комитет вскоре начал их требовать, вознаграждать их авторов и использовать сеть платных агентов.