Всё изменяет тебе - Гвин Томас

— А ты, Оливер, черт тебя дери, брось разыгрывать из себя козла! В следующий раз, когда придешь, тащи с собой только деньги, а Флосс оставь где — нибудь подальше. Эта женщина — вместилище греха, и если ты не перестанешь путаться с ней, то кончишь тем, что схватишь французскую болезнь и, кроме шарфа, тебе нечем будет утешиться. Почему бы благочестивым людям не объединиться, не сочинить для этой женщины какой — нибудь сногсшибательный закон, чтобы загнать ее в темноту, под днище какой — нибудь домны, что ли?

— А не посидеть ли нам во дворе? — спросил Джон Саймон.

— Дельная мысль. В это время дня там совсем неплохо.

Через кладовую Эйбель крикнул жене, чтоб она пришла посмотреть за трактиром. В одной из групп, сидевших у камина, раздалось нестройное грустное пение.

Джон Саймон первым вышел за дверь, которая вела на задний дворик трактира. Этот дворик очаровал меня с первого взгляда. Хорошо замощенный и чистенький, он сам по себе был невелик. Заканчивался он пологим косогором, а косогор переходил в скалы, образовавшие прохладные мшистые гроты. Справа от него протекал бурный поток, нашедший себе ложе на плоском участке по ту сторону стены, ограждавшей трактир с запада. Вода медленно сочилась с вершины склона из множества мелких пещер. Мы уселись на двух плоских камнях. Пока я пил, рука моя полоскалась в небольшом болотце, образовавшемся от непрерывного стенания водяных капель с нависающей скалы. На небе видны были мощные — красные и розовые — гребни гор.

— Кстати, о женщине, которая только что ворвалась сюда: она похожа на королеву, перешедшую на инвалидность. Что она здесь делает?

— Эта Флосс Бэннет — такое же мунлийское промышленное сырье, как, скажем, железо. Только плавится она при более низкой температуре. Это женщина со дна.

— Жару — то в ней, пожалуй, предостаточно. Того и гляди взорвется!

— Вот именно. Горяча…

— Не о ней ли рассказывал на холме один из ваших друзей?

— Правильно, о ней. Это она имеет касательство к гибели Сэмми Баньона. Ее допрашивали. Уилфи, брат Сэмми, не поверил ни слову из ее показаний. Несколько дней после похорон Сэмми она напилась в этой самой таверне. Уилфи набросился на нее, как одержимый. Не подоспей мы вовремя, он бы из нее котлету сделал. Он требовал, чтобы она призналась в лжесвидетельстве, в том, что она предала Сэма. Если бы не Уилфи, если бы не видеть, как у него от горя текут слезы по лицу, можно было бы потешиться, глядя на Флосс: как она прикидывалась невинной овечкой, как сверкала глазами, еще более озорными, чем обычно, и делала вид, что не понимает, на кой, собственно, ляд болтает Уилфи о лжесвидетельстве. Флосс — запутанный клубок предательств. Захоти она вдруг отречься от какого — нибудь из них — и она сама не знала бы, за какую ей нитку потянуть.

Миссис Джефферис, у которой были такие же счастливые и безмятежно — прозрачные глаза, как вода, в которой покоилась моя рука, принесла нам еще эля. Она сказала, что у певцов разгорелась ссора, никак — де не могут договориться насчет второго куплета той песни, которую хотят спеть.

— Так они, значит, не знают слов второго куплета? — сказал Эйбель, встав с места и собираясь покинуть нас. — Вот я пойду сейчас к ним и скажу им только три слова, этим спорщикам: «аминь» и «марш спать!» Эль, знаете, у меня крепковат, а некоторые из этих ребят затаили обиду на жизнь; днем она преспокойно дремлет, а вот в ночные часы начинает разыгрываться. Идите, я сейчас вернусь.

Заметив, что моя рука опущена в маленький бассейн, он на ходу бросил:

— В этих гротах вода еще холоднее, чем души благотворителей, арфист. Берегись, если не хочешь, чтоб пальцы одеревенели и стали лишними!

Некоторое время мы с Джоном Саймоном посидели молча, наблюдая за густеющей окраской небесного свода.

— Почему же, — прервал я молчание, — почему же это так?

— О чем ты?

— Да почему я так переполнен вопросами, которые мне хотелось бы задать тебе, что никак не могу заставить себя выложить их? Почему ты околачиваешься в этом поселке? Отчего не уедешь отсюда?

— Открой пошире глаза, подумай, Алан, и ты скоро сам все поймешь. Я приехал сюда, чтобы побыть со стариком отцом в конце его земного пути, а он не торопился умирать. Все говорил мне о железе, обо всем, что плавится и куется. Он открыл мне тайны своей профессии. Всю жизнь, с той самой поры, как отец ушел от моей матери, оставив ее одну на Севере, он мог формировать по своему желанию только расплавленное железо. Старик был влюблен в железо. После его смерти я почувствовал, что плавильные печи тянут меня к себе, как магнит. Где — то глубоко во мне пряталась, как видно, та же тоска, что в моем старике, и для лечения понадобились те же средства. Так что я и противиться не стал. Пенбори понравились мои умелые руки, а мне пришлась по душе моя работа. Отец- то был прав: она может показаться грязной, но в ней много красоты…

— Бьюсь об заклад, что тебе было скучно без меня!

— О, разумеется, мне очень недоставало тебя. Услышу, бывало, какую — нибудь песенку из тех, что ты наигрывал, и с удивлением спрашиваю себя: что за проклятье приковало меня к этому поселку?

— В самом деле, что это за проклятье, Джон? Что связало тебя по рукам и ногам, парень? Дело, конечно, не только в твоем старике, который бредил железом в ожидании смерти; и совсем не в благочестивом желании превратить Мунли в рай земной. Или усладить жизнь, которая стала слишком горькой в этой дыре. Так в чем же дело, Джон?

Опершись головой о скалу, Джон мрачно уставился на меня.

Помнишь, ты говорил, бывало, что от чужих жизней надо держаться на расстоянии вытянутой руки?

— Конечно, помню. Теперь я сказал бы — двух рук. Они полны ужасных трясин, эти чужие жизни!

— Вот это верно. Засасывающих трясин…

— Что ж тебя засасывает? Кто тебя топит? Кто такие эти люди, что живут в одном доме с тобой? Какое место ты занимаешь среди них?

— Ты нигде и никогда не приживался достаточно долго, чтобы полюбить женщину, Алан. Тебе не понять этого.

— Я могу понять все что угодно, если это касается тебя. Мои чувства к тебе, Джон Саймон, — это особые чувства. Лимюэл говорит, что ты связался с Кэтрин и что она дрянь, потому что у нее ведь есть муж — Дэви. Я не очень сведущ в этих делах, но ты разучился думать просто и стал подражать дурацким ужимкам окружающих. Дэви — недоделанный человек. Может, он и неплохой парень, но он младенец, хотя давно вышел из младенческого возраста. Что связывает с ним Кэтрин? Чем он может быть полезен ей? А тебя — то она любит?

— Не меньше, чем я ее.

— И этого достаточно?

— Более сильной любви не бывает.

— Ну и прекрасно. Так уходите вдвоем. На Севере мне достался в наследство райский уголок. Он лежит в долине, солнце и ручьи поют там целыми днями друг другу… Этот уголок легко мог бы стать царством двух философов- поэтов — таких, какими могли бы стать мы с тобой. Но я готов на любую жертву, только бы вырвать тебя из полосы мрака. Так увези туда Кэтрин!.. Решено?

— Кто же так решает, Алан? Да еще такие вопросы!

— Ты, верно, беспокоишься о матери Дэви, об этой женщине с печальными глазами? Боишься причинить ей боль? Или, может быть, ждешь смерти Дэви? Послушай — ка, парень, не хочется мне говорить тебе душещипательные слова, но я готов прямо на части разорваться, только бы увидеть тебя освобожденным от этих пут. Помни, доконает тебя Дэви. Он дышит в такт с землей, он брат своей капусте и играючи дотянет до ста лет. А вас обоих оставит на дороге, бормоча извинения — жалко, мол, что вы так долго ждали и так мало получили. Брось раздумывать. Джон Саймон. Сегодня же ночью договорись с Кэт рин, а завтра поутру мы покажем нос твоим мунлийцам с вершины Артурова Венца!

— Так никогда ничего не решают! — упрямо повторил Джон.

Он встал с камня, на котором сидел, и начал шагать передо мной взад — вперед.

— Со стороны все это кажется очень просто. А внутри— трясина: засасывает тебя чужая беспомощность и собственное сострадание. Кэтрин не дрянь. Такое суждение— не единственная ошибка Лимюэла, этой крысиной душонки. Если бы Кэтрин была дрянь, Мунли давно уже увидело бы наши затылки и ничто не заставило бы нас вернуться, даже эта недоуменная детская боль в глазах Дэви или рыдания его матери. Оставь меня с моими делами, Алан, а сам возвращайся на свой хуторок. Если мне станет невмоготу, мы еще встретимся с тобой там. А что касается твоего безмятежного рая, то такие сусальные штучки совсем не то, к чему мы стремимся. Мы видели здесь в Мунли слишком много жизней, беспросветных, как ночь, напитанных слезами. Народ привык к страданиям, а мы хотели бы отучить его от этой привычки. Полгода тому назад нарыв уже как будто созрел. Пенбори, казалось, так ожесточился, что уже дошел до точки, а средств для решительных действий у него было достаточно. Мы в свою очередь насторожились и готовились дать посильный отпор. Однажды утром Пенбори появился на заводе. Мы окружили его, уверенные, что он пришел с объявлением войны. А он стоял с видом больного и с каким — то хлюпаньем в голосе стал рассказывать, как хорошо все шло при его отце. А потом опять замолчал. С тех пор он больше не показывался на заводе. Жизнь между тем идет своим чередом и положение с каждым днем ухудшается — все так же мирно и постепенно, как и раньше. Выселения за невзнос квартирной платы несколько посо- кратились. Работа, сколько бы ее ни было, распределяется чуть равномернее. А удара все нет. Это удивляет и тревожит меня. Я ведь ожидал, что быть буре, после которой все решится и развяжется.