Стрекоза ее детства - Мартен Паж

Фио нашла одно-единственное объявление, в котором не требовалось ни досье, ни поручительств. И приехала на улицу Бакст. У подъезда ее встретила Зора. Фио трудно было чем-либо поразить, на нее не действовали ни высокомерие окружающих, ни их льстивая угодливость, она была простой девушкой и очень просто относилась к жизни. Но впервые увидев Зору Марпрелат, она подумала, что эта женщина способна поразить кого угодно: высокая красавица, вся в черном, с неизменно негодующим выражением лица. При любых обстоятельствах на ней были черные перчатки из тончайшего бархата, поскольку, как она объяснила Фио, «где-то все время совершается какое-нибудь преступление» и она не желает нигде оставлять отпечатков своих пальцев, чтобы ее потом в чем-нибудь обвинили. Позабавившись, Фио улыбнулась и внимательно посмотрела на хозяйку своими грустными глазами. Зора открыла дверь и пригласила Фио войти в какой-то чулан, загроможденный упаковками моющих средств. Зора включила свет, затеплилась тусклая лампочка мощностью явно менее десяти ватт. Она закрыла дверь. Они очутились лицом к лицу, вплотную друг к другу, так близко, что Фио чувствовала жар сигареты, дымившейся в Зориной руке. Она ответила на все вопросы молодой домовладелицы.

— В общем, если я правильно тебя поняла, дорогая, у тебя нет ни справки о зарплате, ни какого-либо родительского поручительства?

— Да.

— Ну и прекрасно! Если б ты только знала, на какие унижения с легкостью готовы пуститься все эти люди, чтобы добиться своего… Мне кажется, ты не из этой породы. Это хорошо. Однако, надеюсь, ты не совсем на мели, поскольку никаких задержек в оплате я не потерплю. Расскажи мне о себе, поделись своими секретами… Я обожаю секреты.

— Секреты? Не знаю. Я люблю снег.

— Потрясающе! Вот уж что хрустит, так хрустит! А почему — снег? Ты любишь трахаться на снегу, как животное?

— Мне нравятся следы снежинок на снегу.

Зора поманила ее за собой. Они поднялись на крышу. Сверху ничего не было видно — разве что кончик Эйфелевой башни, так как дом в глубине тупика со всех сторон окружали более высокие здания. Посреди крыши возвышалось нечто замысловатой формы, накрытое тканью. Зора велела закрыть глаза. Фио услышала, как шуршит сдергиваемая ткань, а затем — повторяющиеся щелчки. Дело происходило в августе, жара и загазованность воздуха создавали непереносимую духоту. Фио ощутила, как по лицу и рукам побежали мурашки, а волосы стали покрываться чем-то невесомым. Она открыла глаза: перед ней восседала Зора, горделиво облокотясь на снежную пушку, извергающую целые охапки снежных хлопьев. Большинство снежинок сразу же таяли, но понемногу тонкий белый покров укутал крышу и девушек.

Фио в тот же день вселилась в свою новую квартиру. Квартир было по четыре на каждом из шести этажей. Первое, что бросалось в глаза при входе в подъезд — то, что имя Зоры Марпрелат значилось на двадцати трех из двадцати четырех почтовых ящиков. Зора никогда не ладила с соседями, и потому, по мере того как они уезжали из дома, скупила все квартиры. Только одну она оставила свободной для единственного соседа, которого сможет вынести. Жить в доме с детьми, которые носятся повсюду как угорелые, среди злобствований и разногласий соседей по лестничной клетке, рядом с полуночниками, которым не терпится смастерить что-нибудь в три часа утра, да еще на фоне криков и урчания сексуальной жизни, брани и выяснений отношений — нет уж, спасибо, увольте. Все ее квартиры были похожи как две капли воды: в каждой — одинаковые диван, холодильник, одинаковые постеры на стенах и одинаковые стенные шкафы, а в них — совершенно одинаковый набор вещей. Зора раз и навсегда решила не поддаваться на провокации быта и не оплачивала счета за электричество, отопление и телефон… Просто потому, что ей не хотелось, и в этом была вся Зора. Время от времени в одной из квартир отключали электричество. Тогда Зора переезжала в квартиру напротив или же на другой этаж. В конце концов она все же оплачивала счета, но — как объяснила она Фио — только в том случае, если была убеждена, что ее кредиторы действительно страстно жаждут своих денег. Это они должны были ей еще доказать — заказными письмами, бесконечными телефонными звонками и угрозами обращений к судебному приставу. Зора ненавидела формальности.

Девушки становились все ближе друг другу, сошлись характерами, и в один прекрасный день каждая из них осознала, какая честь, но и какая ответственность стать для кого-то лучшей подругой. До знакомства с Зорой у Фио были друзья, потому что они есть у всех. А еще у нее был тостер; тостер есть не у всех. С друзьями она ходила в кино, пила чай в пропахших корицей чайных и пиво в барах, благоухавших табаком. Фио не могла с уверенностью сказать, что те, кого она с поэтической вольностью называла друзьями, были всегда одни и те же. Она замечала, что порой какая-нибудь Мелани превращалась в Валери, а Сюзанна того и гляди норовила стать Аурелией. Но она не сердилась на них за то, что они меняли обличья. Ей нравилось ходить куда-нибудь вместе с друзьями — это был единственный момент, когда она чувствовала себя по-настоящему одинокой. Она позволяла своим словам и фразам бултыхаться в пене разговора. В компании друзей у каждого своя роль. Фио была остра на язык, и ее безобидные колкости придавали пикантность пресной атмосфере дружеских вечеринок. В конце концов она поняла, что друзья существуют главным образом для того, чтобы она не забывала, где находится. Услышав звонок телефона, она снимала трубку и говорила: «Да?» И кто-то кричал в ответ, как будто даже с облегчением: «А, Фио, ты тут!» И Фио вспоминала, что она тут. Но с Зорой все было по-другому.

С тех пор как они встретились с Зорой, ее друзья в сравнении с ней превратились просто в знакомых. Фио перестала общаться с ними с той же легкостью, с какой бросают курить сигареты без никотина.

Бывают люди, у которых большой размер ноги или же веснушки по всему лицу, а вот Зора отличалась совершенно немыслимой способностью ненавидеть. У Фио с легкостью могло бы выработаться презрительное отношение к миру, ибо мир этот обернулся к ней не самой красивой своей стороной да и люди оказались не слишком любезны, но ее улыбка не позволяла ей поддаваться подобным мыслям, особенно когда они были справедливы, и она относилась к ним с легкой иронией. Она решила не осуждать себя на осуждение других.

Надо сказать, что Зора была с ней полностью согласна.

«Видишь ли, дорогая… две тысячи лет назад, чтобы прослыть образцом терпимости, достаточно было выступить против систематического уничтожения воров и преступников. Большинство людей считало нормальным смертную казнь, униженное положение женщин, рабство, деспотизм священнослужителей или местечковых военачальников. И если кто-нибудь предлагал казнить воров без предварительных пыток, то уже слыл великодушным, а в глазах властей и вовсе становился безумным сочинителем утопий, ведущим общество к погибели своими прогрессивными идеями. Но сегодня, когда всякая задница воспевает терпимость как высшую добродетель, все труднее оказаться в авангарде и как-то выделиться из высокоморальной толпы. От теперешних борцов за терпимость больше не несет серой, их никто не критикует, но и не возносит до небес. Раньше терпимостью отличались лишь самые просвещенные умы, этакая аристократия духа. Но теперь, когда она стала столь популярна, эти аристократы, чтобы сохранить свое положение, доходят в своей терпимости до такого, чего и вообразить не могли век назад. Они ищут новые ограничения, в сексе, наркотиках, искусстве, они идут туда, где останутся в гордом одиночестве и где их не достанут никакие здравомыслящие, которые только и делают что ставят препоны, которые им должно преодолеть. Общепринятая мораль нужна им только для того, чтобы отвергнуть ее, закричать „долой цензуру!“ и сослаться на тех, кто в свое время рисковал жизнью в борьбе с ней. Только эти-то ничем не рискуют, разве что заработают побольше денег и славы».

Если, в глазах Зоры, и было что-то хуже ненавистной ей нетерпимости, так это была именно терпимость. Фио научилась не принимать всерьез все, что говорила ее подруга. Кроме Фио у Зоры не было друзей. По двум причинам: во-первых, потому что она всех ненавидела; а во-вторых, потому что слишком многие хотели бы ее любить. Она была богата, красива, как стивенсовская «мадемуазель из Роана», и благожелательна по натуре своей, что из скромности и стыдливости всячески прикрывала редкой зловредностью.

У Фио имелась своя теория относительно Зоры. Она пришла к выводу, что ее подруга несла в себе ненависть всех несчастных. Множество организаций и всяких там матерей терез выступают от имени несчастных и обездоленных, так нуждающихся в деньгах, любви, дружбе, образовании… Их страдания выглядят трогательно и жалостливо, но кто расскажет об их ненависти? Зора была единственной, кто осмеливался ненавидеть без всяких на то религиозных или политических предлогов. Она отстаивала право на ненависть всех тех, кто не имел возможности сам заявить о ней во всеуслышание. Она говорила от имени подавленной грусти, горечи и унижений. Она была рупором всех тех глупцов, которые ненавидят то, что хотели бы любить, ненавидят, потому что это им недоступно. Ненависть — это способ утешиться, примириться с тем, чего у тебя никогда не будет. Зора пылала ненавистью не за себя, а за других, то есть ненавидела она в некотором роде из альтруизма.