Полторы сосульки (Сборник фантастики) - Феликс Дымов

Элька проволок по коридору чемодан, столкнулся в тамбуре с попутчиками, кивнул им на прощанье, справедливо рассудив, что остановиться теперь и начать разбираться вдвойне неудобно. В конце концов, он никогда в жизни с ними больше не увидится! Чувствуя спиной презрительную усмешку Николая, коря себя за бесконечное свинство, сошел на серый перрон.

В аэропорту услыхал то, что и ожидал, что знал заранее: самолета на Ленинград сегодня не будет. Однако внутреннее чутье убеждало: успеет, все равно успеет…

Оглядел обложки старых журналов в киоске «Союзпечать». Долго считал пассажиров в фетровых бурках. На всякий случай подошел к справочному бюро:

— Скажите, пожалуйста, из какого города я смогу сегодня вылететь в Ленинград? Мама, понимаете, умерла…

Он не покривил душой, мама действительно умерла, правда, давно. Сказать про друга показалось неуместным, не посочувствуют…

Женщина за окошком куда-то позвонила, порылась в книгах, сравнила расписания авиалиний и предложила Омск. Эльдар подумал, как в бухгалтерии примут отчет за командировку с неожиданным финтом Караганда-Омск-Москва-Ленинград. Больше — хоть и говорят, что в несчастье обостряется память, — ничего особенного не запомнилось. Вечером был дома. И, едва поздоровавшись с женой, хотел бежать к Юрке. Таня удержала:

— Не надо. Он сейчас в церкви…

— ???

— Родители пожелали. Никто из нас не смог отговорить…

— Ну вот. Стоило через пол-Союза ехать!

Непонятное чувство вины, которое смутно уже поднималось в дороге, сейчас захлестнуло и рвалось наружу. Эльдар понимал бессмысленность и неправоту самобичевания и все-таки громоздил напраслину, не мог ничего поделать со своим глухим подсознательным ясновидением на грани волшебства. А оно в этот раз было жестоким: может, и правда ничего бы не случилось, будь он здесь? Как он смел, как мог не помешать Юркиной смерти? Они обмывали очередную Лешину звездочку в тот самый момент, когда Юрка делал последний вздох. И отчаянно чокались чашками с кофе, поскольку единогласно установили в гостинице «сухой закон». И у него, у Эльки, не дрогнула рука. И ни капли не пролилось из чашки. И после громкого тоста не стала поперек горла сушка. Будто все в мире осталось нормальным. Без Юрки!

Вот сам Юрка не дал себя обмануть повседневным диагнозом «грипп». Удивительная силища — проницательность умирающего — заставила его написать завещание и заложить в книгу, так что листок нельзя было не заметить в случае смерти. Всего-то три дня болезни, исход которой Юрка предугадал, породили документ, хоть и не заверенный нотариусом, но освященный последним в жизни человеческим правом — волей уходящего: «Все рукописи завещаю жене, стихотворение «Я черной ночью укололся» — матери. Поэму «Цепь цепей» — Пленуму ЦК…» Такой он и был весь — противоречивый и разбросанный, крикливо защищающий неизвестно от кого рабочее искусство и отдававший себя перед смертью на суд ЦК, ни более ни менее…

И этого могучего парня, веселого безбожника, талантище и недотепу, завтра отпевают в церкви. Ничего более нелепого придумать было невозможно…

Эльдар с трудом дождался утра. В Никольском соборе было сумрачно и тихо. Горели свечи. Гроб стараниями родителей выглядел безвкусно-пышным. Юра в гробу лежал совсем обычный — невысокий полноватый увалень, очень крепкий и земной, с лицом чуть желтее, чем раньше, и с неестественно белым шарфом под самый подбородок, маскирующим следы вскрытия. Юрина мать и Юрина жена, одинаково согнувшиеся, придавленные горем, заплаканные, в черных гипюровых накидках и с платочками-близнецами у глаз, были по-своему уместны посреди всей старушечьей тоскливой золото-иконной ладанной суеты.

— За что, Эленька? — зарыдала в голос Екатерина Ивановна.

Эльдар не нашел слов, не утешил — поддержал под локоток, и материнские слезы ничего не прибавили к внутреннему сжатому состоянию:

— Екатерина Ивановна! Именем его клянусь: сделаю все, чтобы каждая Юрина строчка увидела свет!

Таня прижала к себе Екатерину Ивановну и зашептала что-то успокоительное и нежное. А Эльдар отошел, занял место между гробом и стеной, все еще ожидая, когда же наконец прорежется обостренное несчастьем зрение на детали. Но пока ничего не прорезалось. Положил ладонь на холодные Юркины пальцы, сделал это так, чтобы одновременно прикрыть порвавшееся и смятое серое кружевце на краю гроба.

Люди уже образовали небольшую толпу. Пришли друзья и родственники. Поэты. Товарищи с газового участка, где Красильников работал слесарем. Проводив других покойников, присоединились всегдашние траурные старушки.

Эльдар подумал, что неплохо смотрится рядом с гробом, такой высокий, худощавый, сильный, так преданно и неотрывно уставившийся в лицо покойника. Любому видно: человек провожает в последний путь единственного друга… Всем, кто с ним здоровался, он тихонько пояснял:

— Ночью прилетел. Пол-Союза пришлось отмахать…

В какой-то момент сжатая внутри пружина стала медленно распрямляться. Выступили тихие необильные слезы, и Эльдар их не особенно скрывал и не очень подчеркивал: мужская тоска должна быть суровой и по возможности незаметной. Промокнув ресницы кончиками пальцев, он с высоты своего роста увидел двух пробивающихся к гробу девушек. С одной из них Юрка когда-то встречался, а она вышла замуж за другого — в общем, банальная история, принесшая поэту несколько хороших стихов. Вторая утешила его в этот момент, что банально ничуть не менее… Эльдар замахал рукой, подался вперед, поймал себя на мысли, что движения его чересчур суетливы и даже вызывающи возле гроба, перестал махать, но девушки уже заметили его, подошли. Эльдар пересказал услышанную от Тани версию смерти. Обменялись стандартными: «Жалко человека», — «Да, такой был парень!», — «Главное — так неожиданно» — и все было сказано, и люди мало-помалу разделили их. Только Юрину жену толпа обтекала, никуда не унося. И девушки прибились к ней, обнялись — и плакали втроем.

Эльдар сделал полшага назад, снова положил руку на холодный даже сквозь рукав сгиб Юркиного локтя. Странно вяжет события человеческая судьба! Откуда-то ударила весть, и вот у гроба сошлись три женщины, никогда до сих пор не видевшие друг дружку, не желавшие видеть, и которым вдруг стало нечего делить, наоборот, появилось объединяющее их: навсегда оставшаяся при каждой Юрина любовь. Одна сама ушла из его жизни. Ко второй Юрка внезапно охладел, встретив третью — будущую жену, которой все было безразлично, в том числе — и его любовь, и она просто сдалась, пожалела его за стихи, за ежедневные цветы, за безнадежное и застенчивое упорство. Но сердце, которого Юрка не мог добиться при жизни, он завоевал именно теперь, потому что только теперь окончательно и навсегда вошел в ее память. И в память всех троих. Общее, не щадя и не раня, выкристаллизовало легкие женские слезы, сблизило их — и уже оттолкнуло одну от другой. Потому что и любовь его была непохожей у каждой…