Крылья крепнут в бою - Василий Голубев

Горючее кончалось, и надо было выходить из боя.

Выход из боя при численном превосходстве противника и его господстве по высоте всегда чреват опасностями. И точно: Князева тут же атаковал Ме-109 и поджег. Летчик выбросился с парашютом.

"Сейчас его начнут расстреливать "мессеры". Я развернулся и отбил одну за другой две атаки.

Сильный удар сзади ошеломил меня на несколько секунд. Оглянулся назад Ме-109 у меня в хвосте. "Переворот", - мелькнула мысль. И тут же - второй удар. Снизу. Чувство ног пропало. Одной ручкой сделал вялый переворот.

Высота требовала срочного вывода самолета из пикирования. Подбираю ручку на себя, а самолет продолжает пикировать. Убираю полностью газ и двумя руками подтягиваю ручку к себе. В это время горячее масло и бензин залили очки. Сбросив их, на мгновенье увидел впереди мелкий кустарник. Из последних сил подтянул ручку управления к себе, левой рукой уперся в передний борт кабины...

В сознание пришел через сутки. Вначале долго не мог понять, где я. Почему так тихо? Почему лежу на спине? Попытался поднять голову, но нестерпимая боль прошла по позвоночнику, ударила в затылок. Я стиснул зубы, закрыл глаза.

Рядом знакомый голос назвал меня по имени. Кто? Напрягаю память: это же голос Дмитрия Князева.

- Дима, это ты? - тихо спросил я, не открывая глаз.

- Я... Ты, Василий, лежи спокойно, все будет хорошо. Поедем домой на аэродром.

Через некоторое время в палатке полевого госпиталя появились люди. Я узнал нашего врача. Он что-то тихо говорил высокому человеку в белом халате. Из разговора я понял, что меня нужно везти в Ленинград, а то будет поздно. Я ничего не понимаю. Меня вынесли на руках и усадили в "эмку" на заднее сиденье. Нестерпимая боль обожгла, сознание помутилось.

Дмитрий Князев протянул забинтованные обожженные руки, обнял меня, поцеловал в щеку и сказал: "Поправляйся, как подживут руки, приеду навестить".

Рядом в кабину села симпатичная женщина, фельдшер. Она сопровождала меня до госпиталя.

Врач строго предупредил ее, чтобы нигде не задерживались: машину командир эскадрильи дал всего на три-четыре часа.

Путь от Веймарна до Ленинграда не короткий. Машину несколько раз останавливали, спрашивали документы, которых у нас не было, но сопровождающая оказалась человеком упорным, и часов в одиннадцать вечера мы добрались по затемненному Ленинграду до проспекта Газа в военно-морской госпиталь.

Медики несколько дней боролись за мою жизнь. Сумели вынуть много осколков, а сколько чужой крова влили в меня - того, наверное, не измерить...

К концу августа я поднялся с постели и стал передвигаться на костылях. Хотелось скорее вернуться в эскадрилью. Шли тяжелые бои на земле и в воздухе. Каждый день от "новеньких" раненых мы узнавали о потере хорошо известных мне крупных населенных пунктов. Противник хотя и медленно, но упорно продвигался на всех направлениях к Ленинграду.

За первую неделю сентября гитлеровцы подошли к Ропше, Красногвардейску {так в годы войны называлась Гатчина}, Ижоре, захватили Мгу и вышли к левому берегу Невы. Раненые моряки, привезенные из-под Шлиссельбурга, сообщили, что город захвачен немцами. Держится только маленький островок - крепость Орешек на Неве.

В это время я стал ходить с палкой, костыли передал товарищу по палате. Врач сказал, что лечиться мне еще недели две. На шее рана затянулась и заживала хорошо, а вот раны на правой ноге сильно гноились, несколько осколков осталось в мышцах. Такой срок лечения только обрадовал мою супругу, забежавшую в госпиталь навестить меня перед отъездом на оборонительные работы куда-то в район Колпина.

Это был ее третий выезд на оборонительные работы. Выглядела она уставшей, сильно похудела. Но, как, и прежде, были аккуратно причесаны волосы. Сашенька заплетала две тугие косы, а на кончиках волосы завивала спиралью.

- Тяжело тебе, Сашенька... - сказал я. - Зря ты на прошлой неделе не согласилась уехать в тыл. Могла бы заехать в Старую Ладогу, пожила с моими стариками, а дальше было бы виднее. Сама видишь - обстрелы, бомбежки. Бадаевские склады полностью уничтожены. Говорят, что теперь будет очень трудно с продовольствием...

- Нет, милый, как бы ни было тяжело, я из Ленинграда не уеду. Тебя больного, с такими ранами оставить... Нет, нет...

Я обнял ее левой рукой, нежно поцеловал.

- Сашуня, видишь, костыли бросил, теперь хожу с палкой. Скоро снова сяду на "ишачка", не могу больше здесь сидеть, надо уходить. В эскадрилье долечусь.

Завыла сирена, из репродуктора раздался голос: "Воздушная тревога, воздушная тревога..." Я взял Сашу за руку, и мы спустились к траншеям, вырытым во дворе госпиталя для укрытия персонала и раненых. Но прятаться не стали, просто посидели на скамейке под деревом...

Когда дали отбой воздушной тревоги, Сашуня заторопилась: боялась опоздать на сборный пункт. Женщинам сказали, что тех, кто сегодня уедет, отпустят домой через пять дней.

- Как вернусь, сразу прибегу к тебе, родной ты мой раненый сокол...

Она легонько обняла меня за шею, несколько раз поцеловала.

- Давай помогу тебе подняться в палату, а то растревожишь раны. Я еще успею... - сказала она, беря меня под руку.

- Не надо, Сашенька, - я до обеда побуду здесь, а то по тревоге опять придется ковылять с третьего этажа...

Утром 12 сентября я, стараясь меньше хромать, пошел к начальнику медчасти госпиталя. Не спрашивая разрешения, вошел в кабинет и произнес подготовленную заранее фразу:

- Товарищ начальник, я, летчик-истребитель - ночник, бегаю всю ночь в укрытие по воздушной тревоге, а бить врага в воздухе кто будет? Прошу отпустить меня в часть. Самолеты есть, а летать некому. Если не отпустите, все разно уйду сегодня же, вот так, в чем есть.

Врач внимательно посмотрел на меня и сказал:

- Положите палку, пройдите по кабинету.

Я поднял руку с палкой, стиснул зубы и твердо сделал несколько шагов, потом остановился у его стола. Перед глазами мелькали разноцветные искры, капли пота выступили на лбу. Врач видел это, конечно. Видел, что я едва хожу. Но он понимал, что нужно отпускать тех, кто рвется в бой в такое тяжелое время. Сейчас Ленинграду нужен каждый, кто может сражаться с врагом.

Через час-полтора мне вернули оружие, очищенный от крови китель и все остальное. Только вот ботинки оказались на два размера больше, зато фуражку и белье выдали новые.

Я сел за столик медицинской сестры, быстро написал письмо жене. Просил ее не беспокоиться обо мне, беречь себя.

На аэродром в Низино я добрался на попутной полуторке. Дорога после Стрельны почти до самого Петергофа находилась под артиллерийским обстрелом. Несколько поврежденных машин стояли на обочинах и прямо на дороге. Возле них суетились люди - военные и гражданские.